Первый арест. Возвращение в Бухарест - [118]

В те дни, когда приходила Анка, все было иначе. Я вскакивал чуть свет. В окне холодно серело, за дверью слышны были самые ранние и тихие звуки пробуждающегося дома, и казалось, что вместе с ними в комнату пробирается нечто серое, суетливое, противное. Но в такие дни меня ничто не огорчало. При одной мысли о том, что сегодня я увижу Анку, меня охватывало нетерпение и дерзкая решимость сегодня же, не откладывая, предложить ей встретиться наедине вечером, где-нибудь на набережной или в парке, — нам нужно поговорить и многое выяснить. Что, собственно, нужно выяснять, мне и самому было неясно… Взглянув на часы, я видел, что еще очень рано, и снова закрывал глаза. Я сижу с Анкой на скамье дальней и темной аллеи Чишмиджиу, в воздухе плывет густой аромат цветов, и я говорю ей нежно и решительно: «Послушай, Анка, ты мне чертовски нравишься, я, конечно, не собираюсь разводить мещанские сантименты, но я думаю, что если два товарища нравятся друг другу, та они обязаны сделать из этого логические выводы и все такое…»

— М э й, м а д а м, г д е  т ы  п р о п а д а е ш ь, м а д а м?

Это хриплый, бешеный голос Диоклециана — он зовет уборщицу. Гнусный тип. Маленький торгашеский мозг, мечтающий об убийстве. Почему к фашистам охотно идут ущемленные всякого рода — калеки, истерики, уроды? На сборище Железной гвардии около университета я насчитал однажды с десяток горбунов в сапогах и зеленых рубашках, с блестящими ремнями, туго опоясывающими уродливые горбатые спины… А ну их к черту! Зачем я об этом думаю? Ведь сегодня придет Анка. Надо хорошенько обдумать, как с ней разговаривать. Сегодня я скажу ей все…

Но когда она приходила, я забывал про свои решения, суетился, краснел, и, так как мне казалось, что она охотнее разговаривает с Раду, я внезапно заявлял, что забыл дочитать одну статью из «Рундшау», садился к секретеру, раскрывал газету и мучился тем, что теперь она и в самом деле разговаривает только с Раду. Перечитывая статью в третий раз, я ловил себя на том, что не запомнил ни одного слова, и все-таки продолжал сидеть у проклятого секретера, уткнувшись носом в «Рундшау». Я не знал, что мне делать, и начинал убеждать себя, что я не виноват — просто она не обращает на меня никакого внимания. Вот уже четверть часа, говорил я себе, как ты для нее не существуешь. Она на тебя еще ни разу не посмотрела. Она — единственный человек, о котором ты все время думаешь, и вот она сидит здесь и даже не смотрит на тебя. Прими это к сведению. Пойми это. Заруби себе это на носу… И так далее, с немилосердными повторениями.

Однажды случилось так, что она пришла и я был один — Раду ушел с утра, у него была явка где-то на другом конце города. Анка явилась, как всегда, с пакетом, мы подозревали, что она приносит нам еду, купленную на собственные деньги, и запретили ей это делать, но она все равно приносила пакеты. Вслед за Анкой в комнату вошла, несмело виляя хвостом, жалкая уличная собачка. Я чуть не упал от удивления.

— Где ты ее взяла?

— Она сама за мной увязалась, — сказала Анка.

— Послушай, зачем она тебе? Что ты собираешься с ней делать?

— Не знаю. Сначала покормлю…

— Ты что — позвала ее с собой?

— Нет. Она сама за мной пошла. Она очень голодна, бедненькая…

— Не понимаю, как это так — она сама за тобой пошла? На улицах тысячи людей. Почему она выбрала именно тебя?

Анка виновато улыбнулась и сказала, что это случается с ней уже не в первый раз.

Собачка была худая и грязная, с выпирающими ребрами и побелевшими рубцами на лбу и острой спине. Она часто вздрагивала и смотрела на Анку с такой преданностью, что у меня защемило в груди. Когда колбаса и хлеб были нарезаны, я спросил Анку, давно ли она сама позавтракала. Она рассеянно ответила, что еще не завтракала.

— Как! Но ведь уже двенадцатый час, а ты встаешь в семь…

Она смутилась и сказала, что не завтракала, потому что никак не могла выкроить свободной минуты. Я спросил, часто ли с ней случается, что она забывает поесть, она грустно улыбнулась: «У меня так мало свободного времени».

Пронзительное чувство нежности и жалости охватило меня. Сразу же забыв про все свои намерения, забыв все слова, которые я так давно собирался ей сказать, я произнес длинную речь о том, как полезна еда для человека и как вредно для желудка есть нерегулярно, о том, что сознательный революционер обязан следить за своим здоровьем: он, мол, должен набираться сил для борьбы и так далее и тому подобное. Она слушала, рассеянно улыбаясь, и сказала, что действительно чувствует себя усталой, но скоро начнутся каникулы, тогда она отдохнет.

…Теперь у меня было еще одно тайное страдание, еще одна причина для беспокойства: Анка думает только о других, она может отдать свои последние деньги первому встречному, даже бродячие собаки чувствуют ее доброту и увязываются за ней на улице. И румянец у нее подозрительный — как это я сразу не заметил? Надо уговорить ее показаться врачу.

С этого дня, как только она приходила, я первым делом справлялся, не забыла ли она сегодня поесть, не верил ей и пускался в длинные рассуждения о пользе регулярного питания, отлично понимая, как все это скучно и плоско, но никак не мог остановиться. И каждый раз после ее посещения впадал в отчаяние, тоску.