Первый арест. Возвращение в Бухарест - [116]

Пока Раду ораторствовал, за дверью слышались голоса, в умывальне плескалась вода, в уборной тоже кто-то спускал воду, и по всем признакам я безошибочно определил, что Диоклециан заперся в уборной. Василиу в ожидании разгуливает по коридору со спущенными подтяжками, а бухгалтер Паску уже вернулся с улицы со свежей газетой и ищет, с кем бы завести разговор на свою излюбленную тему: растраты, воровство, хищения; обнаружена новая крупная растрата на железных дорогах: два миллиона украл только один начальник станции Галац — как вам это нравится? Правительство нарочно не принимает мер, чтобы упорядочить бухгалтерский учет, всюду сидят воры и растратчики, — если никто не обратит внимания на бухгалтерию, государство обанкротится, помяните мое слово…

Кто-то тихо скребется в дверь. Это Тудорел. Мать опять куда-то уходила на всю ночь и теперь спит, а он бродит по коридору неумытый, голодный и заглядывает во все двери. Я зову его в комнату, и Раду вспоминает, что у него где-то спрятана ириска. «Не давай ты ему конфет, Раду, он же еще ничего не ел». — «Я сам был когда-то маленьким, — говорит Раду, — и знаю, что конфета вкуснее завтрака. На, братец, ириску, извини, что не угощаю тебя шоколадом, но бедным выбирать не приходится». — «Кто бедный?» — спрашивает Тудорел. «Я бедный, ты бедный». — «Почему я бедный?» — спрашивает Тудорел, и Раду принимается ему объяснять: «На свете есть бедные и богатые. Бедные существуют потому, что существуют богатые, которые забирают себе все — пищу, одежду, дома. Богачи — это грабители, бедные — это ограбленные. Понимаешь? Нет, конечно, ребенку трудно понять, но ты запомни: это неправильно, несправедливо. Богатство — грабеж. Простых воров и грабителей преследуют и сажают в тюрьмы. А главных грабителей, которые сидят в банках и правительствах, пока никто не ловит и не преследует. Все очень просто. Вырастешь — поймешь. Когда все бедные это поймут, они отберут богатство у богатых, а когда не будет больше богатых, не будет и бедных. И таких мальчиков, как ты, не будет. И все дети будут получать шоколад. Вот это ты, пожалуй, и сейчас поймешь: все дети получают свою порцию — идешь в магазин, и тебе дают твою плитку шоколада. Понимаешь?» Тудорел благосклонно отнесся к этой перспективе и спросил: «А где магазин?» — «Такого магазина пока нет. Все это будет, когда люди поймут, что богатые их грабят, и начнут с ними бороться. Помни — ты всегда должен бороться. Когда все бедные начнут бороться, все изменится. В общем, все очень просто, но еще неизвестно, когда это произойдет».

— Завтра? — спросил Тудорел.

— Нет, завтра, пожалуй, еще нет…

— А когда?

— Мы не знаем, когда все бедные проснутся…

— Мама не любит просыпаться, — неожиданно сказал Тудорел.

— Эх, братец, ты еще не понимаешь…

Тудорел смотрит ему в глаза и очень старается, хотя и не знает, что ему нужно понять. Раду дает ему вторую ириску, и лицо мальчика озаряется улыбкой. Удивительный мальчик — он самое несчастное существо во всем этом доме, но всегда улыбается. Посмотреть на него — можно подумать, что ему очень хорошо. Он  н е  п о н и м а е т, и ему хорошо.

Как все странно! Как все чуждо, противно — этот дом, набитый конторами, этот грязный коридор с изъеденными коричневыми потеками обоями и этот несчастный, запущенный мальчик, который не понимает, что он несчастен!

Выходя из комнаты, я обязательно сталкивался с кем-нибудь из жильцов: с грубым и глупым Диоклецианом, который заговорщически подмигивал и говорил свистящим шепотом: «Да здравствует Гвардия и Капитан! Тсс!»; с крайне жалким и крайне тихим Василиу, у которого всегда был такой задумчивый, озабоченный вид, как будто он решал математические задачи в уме; иногда я видел в коридоре писателя Бутнару, бледнолицего, строгого, отрешенного от всего земного, — я слышал, как он объяснял пристававшему к нему с газетными новостями бухгалтеру Паску, что его интересуют лишь события, происшедшие две тысячи лет назад, — он пишет роман из истории древнего Рима. Иногда в коридоре появлялась и мать Тудорела, с помятым, как подушка, оплывшим, безобразным лицом.

Рассеянно приглядываясь к этим людям, слушая их разговоры, я спрашивал Раду, что он думает об их убогой, ограниченной жизни. Тут и думать нечего, отвечал Раду. Когда не будет прибавочной стоимости, когда исчезнут все классовые различия и все производство сосредоточится в руках объединенных в коллектив индивидуумов, исчезнут и все эти Диоклецианы, Паску, Василиу… Тут и думать не о чем, думать надо о том, что мы до сих пор еще не знаем, какова судьба арестованных, не знаем, сколько нам придется скрываться и когда наконец закончится вся эта проклятая история; думать надо, как нам использовать свое свободное время, как заработать деньги, чтобы не сидеть на шее у МОПРа, — вот о чем надо думать…

Днем мы опасались выходить на улицу, зато по вечерам всегда отправлялись гулять и подышать свежим воздухом. Мы шли врозь, на расстоянии десяти шагов друг от друга, — если одного из нас задержат, другой успеет уйти… Мы шли узкими, плохо освещенными переулками между Липскань и набережной Дымбовицы, потом по самой набережной от Сенатской площади вверх к улице Извор. Вода в Дымбовице черная, смолистая, кое-где она расчерчена желтыми столбами — отражением уличных фонарей, а ночной мрак над рекой — жемчужный и теплый. Нам все равно, куда пойти; но здесь, на набережной, неподалеку от единственной в городе ночлежки, встречаются на каждом шагу люди, которым совсем некуда идти: бродяги с опухшими, угреватыми лицами, босые нищие с красными лицами и мертвыми глазами.