Первые грезы - [23]

Уже неделя, что Вера не показывается в класс. Даже и писем нет от нее. Что с ней? Так бы хотелось проведать ее, но она просила не приходить. Наконец, записочка, всего несколько слов:

«Дорогая Муся, если можешь, загляни ко мне, я совсем лежу, нет сил подняться».

Конечно, в тот же день я отправляюсь к ней.

Долго бродила я по большому грязному двору, потом меня направили во второй, маленький дворик, куда-то в самую глубину его. Темная, холодная, сырая лестница; пахнет чадом, воздух тяжелый; под ногами, то и дело, шмыгают то серые, то рыжие кошки. Как-то жутко сделалось мне. Никогда в жизни еще не приходилось мне бродить по таким темным закоулкам. Вот N32. Осторожно и несмело дергаю я за ручку звонка, висящего на косяке двери, на которой войлок торчит лохмотьями. Дверь, как-то робко, приоткрывается. Передо мной высокий, худощавый, слегка сгорбленный человек; лицо его почти красиво, только как-то особенно бледно и будто вздуто; большие, серые глаза слишком бесцветны и тревожно бегают по сторонам.

- Могу я видеть Веру Смирнову? - спрашиваю я.

- Пожалуйста, заходите, она будет рада.

Он суетливо открывает дверь во всю ширину и впускает меня в маленькую, неприветливую, почти темную кухоньку, упирающуюся окном в глухую каменную стену.

- Я разденусь, чтобы не так прямо с холода к ней… - говорю я.

Человек кидается помогать мне, но руки его так трясутся, что он только мешает.

- Вот, Верочка, - говорит он, вводя меня в следующую и единственную, тоже мрачную, унылую комнатку: - к тебе тут пришли, так я пока уйду… чтобы не беспокоить.

Вид и голос y него такой робкий, растерянный, точно заискивающий.

У правой стены на узенькой кровати лежит Вера. Серые стены, сероватый полусвет, царящий в комнате, бросают какие-то серые тени на ее тонкое бледное лицо.

- Вот спасибо, что пришла, - радостным, но совсем слабым голосом говорит она.

Я уже сижу на ее постели, крепко обнимаю ее.

- Ну, как же ты себя чувствуешь? Что собственно с тобой? Видел тебя доктор? - допытываюсь я.

- Да, вчера папа приводил доктора. «Что же, говорит, нужен полный отдых, сейчас же уехать куда-нибудь в горы или на юг». Так разве ж все это мыслимо?

- Но что именно нашел он y тебя?

- Общее истощение, сильное переутомление и небольшой катар легких. Говорит, что на свежем воздухе, при хорошем питании и полнейшем отдыхе, это скоро прошло бы.

- Ну, a здесь, если никуда не ехать, чем же тогда помочь? Дал он какое-нибудь лекарство?

- Да, пилюли вот и велел молоко с коньяком пить.

- И ты принимаешь?

- Пилюли, да.

- A молоко с коньяком?

- Буду и молоко пить, a коньяк, это неважно, пустяки. «Ну, понятно, коньяк слишком дорого стоит», - соображаю я мысленно, но, конечно, ничего не говорю.

Мне тяжело на душе; меня давит эта холодная, сырая, маленькая, почти пустая комнатка: два простых деревянных стула, этажерка, с аккуратно расставленными книгами - единственным сокровищем Веры - стол перед окном и та короткая, узкая кровать, на которой под серым байковым одеялом лежит больная. Все это гнетет меня. Я отвечаю на вопросы Веры, рассказываю то, что интересует ее, но мне не говорится. Вера чувствует это.

- Что, Муся, тебе, верно, в первый раз в жизни приходится быть в такой обстановке? - спрашивает она.

Я не знаю, что ответить, и пробую протестовать:

- Нет, почему же?.. Что же тут особенного?

Вера грустно полуулыбается.

- Да и я не сразу привыкла; не всегда и я так жила. A теперь даже и не замечаю. Вот сейчас только потому обратила внимание, что ты пришла, я за тебя подумала, каково все это тебе казаться должно. A когда-то y нас была приличная квартирка, маленькая, но светлая, уютная, в доме было так отрадно, так дружно, отец и мать крепко любили друг друга, но… не стало мамы, и все изменилось…

Вера минуточку помолчала.

- Нет, раз уж ты здесь, пришла, все увидала, так я совсем все и расскажу тебе. Ты добрая, чуткая, ты душой поймешь и взглянешь надело именно так, как надо, - продолжала она. - Да, началось со смерти мамы. Отец служил тогда в управлении железной дороги, имел приличное место, жили мы мирно, тихо, душа в душу. Моя мать была еще совсем молодая, красивая, здоровая, всегда веселая женщина. Однажды она вышла из дому за покупками в одиннадцать часов утра, a в половине первого ее… уже мертвую, принесли домой: споткнулась, переходя улицу, попала под лошадь, и та ударила ее подковой прямо в висок… Смерть была мгновенная… С той минуты, как отлетела ее душа, смех, радость, даже душевный покой тоже навсегда отлетели из нашего дома. Отец чуть не помешался. Удар был слишком силен и неожидан. Про себя не говорю: в те печальные дни я выплакала, кажется, все свои слезы, с тех пор я и плакать разучилась. Едва потеряв мать, я дрожала за отца; больше двух месяцев он был точно в столбняке; в противоположность мне, он не проронил тогда ни единой слезинки, он молчал, будто каменный, и упорно смотрел в одну точку. Наконец, он заговорил, заметил меня, приласкал и в первый раз горько зарыдал. Мне стало легче; я не была так одинока; я ластилась к нему, как могла, заботилась о нем - ведь нас всего было двое ! Прежняя апатия сменилась y него тихой грустью, но, видимо, тоска и печаль становились непосильными. Наконец, чтобы хоть немного облегчить себя, немного забыться, он… прибегнул к пагубному, печальному способу… он, никогда в жизни не бравший ничего в рот, такой прежде выдержанный, энергичный, такой работник, заботливый семьянин, вечный труженик, - он пытался забыться вином; только оно разгоняло тяжелый душевный гнет. Дело валилось y него из рук; по службе пошли недочеты, и он потерял должность. A что душою выболел бедняжка? Он мучился от сознания своей слабости, сколько мог боролся с ней и, не в силах одолеть гнетущего его горя, опять поддавался ей. Как страдал он за меня! С какою глубокой нежностью обнимал меня, и в глазах его блестели слезы: «Моя бедная маленькая страдалица! Как много, как безгранично виноват я перед тобой. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?» - Его простить?! Когда сердце разрывалось на части, глядя на эту бедную, любящую, изнемогшую под бременем непосильного горя душу. Его винить?.. За что? За то, что отдал всего себя любимому человеку, и когда человека того не стало, - не стало, как бы, и его самого: умерла сила, воля, способность жить и работать. A я ничем, ничем не в состоянии была поддержать его. Что могла сделать двенадцатилетняя девочка? Вот уже пять лет тянется эта тяжелая, печальная жизнь, без улыбки, без радости. У меня только один просвет, один источник света - гимназия; в ней прожиты мои лучшие минуты, с ней связаны проблески более светлого будущего; стать скорее на ноги, хоть материально поддержать другого, если я бессильна помочь ему в нравственном отношении, да теперь уж и поздно, - это глубоко несчастный, неизлечимо больной. Хоть бы доставить ему средства к существованию! Ведь он, бедный, не всегда в силах выполнить даже ту случайную работу, что перепадает на его долю. Прежде я помогала ему, зарабатывала и сама немного, и вдруг теперь эта болезнь моя; приковывающая меня к кровати, когда столько работы, столько дела, когда дорог каждый день…