Первые грезы - [24]

Судорога сжимала мне горло, слезы текли неудержимо по моим щекам. Но Вера не плакала; правду сказала она, что прежде еще выплакала все свои слезы, только щеки ее теперь стали совсем-совсем розовые, глаза блестящие, лучистые, темные, горели глубоким светом…

- Теперь, Муся, ты поймешь, почему не хотела я, чтобы кто-нибудь приходил ко мне, чтобы кто-нибудь осмелился бросить пренебрежительный или укоризненный взгляд на этого несчастного, исстрадавшегося человека. Разве поняли бы? Разве дали бы себе труд вдуматься, заглянуть в его душу? Безжалостно, равнодушно бросили бы обидное слово, оскорбительное прозвище, не вникнув, не поняв, a я уже слишком часто, слишком много и глубоко страдала из-за этого. Но ты все знаешь, ты не отвернешься, не осудишь, ведь правда? Ты поймешь, пожалеешь - он такой несчастный! Видишь, как я поторопилась в первую же минуту твоего прихода высказать все, чтобы ни одного взгляда, ни одного обидного, жестокого помысла не успело зародиться y тебя по отношению к этому страдальцу…

- Верочка, моя дорогая, моя родная! Да разве можешь ты сомневаться? Что кроме сострадания, теплого, живого сострадания, можно чувствовать к этому человеку? Мне так, так жаль и его, и тебя, так хочется помочь, и… не знаю как…

- Знаешь, Муся, - приподнявшись на локте, со все сильнее разгорающимся лицом, через минуту продолжала Вера, - ведь из всех людей, с кем судьба сталкивала нас за эти года, один только Светлов своей большой, тоже много перестрадавшей душой, только он один понял, пожалел, всем сердцем отозвался на скорбь отца; в его отношении не было ни обидного пренебрежения, ни снисходительности высшего к низшему, слабому, - он видел в нем только страдающего, несчастного человека и шел навстречу с протянутой рукой, просто, открыто, тепло, - он понимал.

- Так отец твой хорошо знаком с Дмитрием Николаевичем?

- Да, мы знали его, еще когда мама была жива; мы жили тогда в одном доме. Дмитрий Николаевич был в те поры студентом последнего курса и только что женился…

- Как? Дмитрий Николаевич женат? - удивленная воскликнула я.

- Да, был тогда. Господи, какой он был веселый! Как сейчас вижу его вечно смеющееся, свежее лицо, блестящие белые зубы; бывало, никогда не пройдет, чтобы по пути не пошутить или не поддразнить кого-нибудь. Жена его была совсем молоденькая, веселая и очень хорошенькая, только лицо y нее было капризное и недоброе; нам она никогда не нравилась. Зато он боготворил ее, наряжал, как куколку, холил, баловал, лакомил чем только мог, постоянно брал ей билеты в театр, - она ужасно любила, - но сам не всегда с ней ходил, очень уж он работой был завален: днем университет, беготня по урокам, a вечером частные занятия в управлении дорог, где и отец мой служил; там они и познакомились. Особенных средств ни y него, ни y нее не было, ну, a все ее прихоти, кружева, ленты, перья стоили невероятно много. Он работал, как вол, только бы ей всего хватало, и она была весела, - это была его жизнь. Но однажды, возвратясь вечером со службы, он больше не нашел ее: она ушла с одним его товарищем, объяснив, что больше не вернется. Месяца через три она потребовала развода, так как собиралась вторично замуж. Он беспрекословно исполнил ее волю; еще немного погодя, она умерла где-то на юге от свирепствовавшей там холеры. Весь этот печальный конец мы узнали уже со стороны, от одной ее дальней родственницы.

- Давно это было? - спрашиваю я.

- Да, приблизительно, за полгода до смерти мамы.

- Ну, a что же потом?

- Потом прежнего весельчака Дмитрия Николаевича я больше не видала. Конечно, в то время я всего не понимала, мне только было так жаль видеть его, словно удлинившееся, прежде веселое лицо, - я ужасно любила его. И после постигшего его горя он все же был всегда ласков, приветлив, a потом, когда на нас обрушилось наше громадное несчастье, как хорош он был с отцом! За одно это я всю, всю свою жизнь буду считать себя его неоплатной должницей, - глубоко прочувствованно закончила она.

- A теперь вы видитесь?

- Нет; отец иногда случайно встречает его; тот, что может, всегда делает. Но отец не любит, не умеет просить, последнее же время он сделался такой робкий, точно запуганный, стесняется людей, избегает их, особенно старых знакомых. С некоторых пор он и Дмитрия Николаевича избегать стал: говорит, бедный, что… стыдится… - A ты что, Муся? - помолчав немного, спрашивает Вера. - Как ты себя чувствуешь? Последний раз, когда мы виделись, ты была очень грустная, я никогда не видала тебя такой расстроенной. Или, может, тяжело, не хочется говорить?..

Я настолько глубоко потрясена всем слышанным сейчас, тем действительно крупным, непоправимым горем, которое пережили другие, что мои собственные горести, неудачи, разочарования, и сама я, и виновник их, Николай Александрович, кажутся такими ничтожными, мелкими, вздорными.

- Теперь уже ничего, a тогда больно было, - говорю я и вкратце передаю лишь самую суть происшедшего.

- Ты любила его? - спрашивает Вера.

- Н…нет; но, может быть, и полюбила бы. У меня было такое чувство, точно в душе что-то трепещет, бьется, словно крылышки расправляет, собираясь вспорхнуть, и вдруг - спугнули. Что-то скатилось вниз, стало так больно-больно и затихло. Мне и теперь еще больно, больно, что я обманулась, разочаровалась. Все было так красиво; я думала, y него и душа такая же красивая, и вдруг… Нет, я не любила его, наверно нет: если бы любила, то не могла бы распространяться об этом, даже тебе не сказала бы… Помнишь, как y Некрасова хорошо написано: «Так проникаем мы легко и в недоступное жилище, когда хозяин далеко или почиет на кладбище»…