Первые гадости - [17]

Укрытие возраста не столько подгоняло карьеру Антонины Поликарповны, сколько помогало удерживать взятую высоту заведующей, ибо районные начальники всех мастей и званий, знавшие ее как одну из любовниц или подруг, но пившие по утрам чай или кофе, рано-поздно шли на «заслуженный» отдых, а прибывающим на повышение мать Лени казалась сверстницей и милой подружкой. Она предлагала свою собачью верность представителям обоих райкомов, представителям всех торгов, даже соседних, представителям УБХСС и еще одному совершенно бесполезному человеку — массажисту эрогенных зон. Эти представители и массажист часто наведывались к Антонине Поликарповне на квартиру, а увозили коробки продуктов, чтобы холить тело деликатесами и не топтаться в очередях за пустяками вроде сливок и диетических яиц.

От райкома комсомола к Антонине Поликарповне ездил сын эпохи по молодости лет, но как посыльный на общественной работе, потому что на правах близкого знакомого ездил второй секретарь: он и пайку забирал отдельную да и в комсомол попал из торговли.

Появившись у заведующей строго по графику, Андрей обнаружил в коридоре поленницу книг, а через открытую дверь рассмотрел в Лениной комнате еще и штабель, уложенный по всем правилам складского искусства «в связку». Ожидая, когда Антонина Поликарповна вынесет в коридор коробки и пакеты, Андрей полистал книжки и во всех наткнулся на библиотечные штампы.

— Откуда это добро, Тоня? — спросил он у хозяйки «Молочного» и квартиры.

— Ленька таскает всякий хлам, — ответила хозяйка, которая книгой признавала только доставленную по блату.

— Понятно, — сказал Андрей, хотя ничего не понял, но уже уловил нечистое.

— Ты бы ему на выпускном вечере сунул почетную грамотку, — намекнула Антонина Поликарповна.

— Сделаем грамотку за достижения в спорте, — пообещал смело сын эпохи и стал носить коробки с продуктами вниз, в открытый багажник черной «Волги».

Как всегда, у подъезда Андрея обступили бабки, до него скучавшие на лавочке:

— Мил начальник, продай нам по банке финского сыра. Бога за тебя молить будем.

— Ага… щас… продам… а сам голодный останусь, — сказал Андрей и увидел Леню.

Верный почитатель «Камасутры» шел по бордюру и нюхал баночку гуталина, изредка хлюпая носом от счастья. Зная, что Андрей тоже рвется к сердцу Победы, Леня попытался увернуться от встречи, но Червивин поманил его пальцем, чтобы из любопытства выяснить происхождение книг в квартире. Леня бросился врать напропалую, не заготовив алиби, но всякий раз оказывался пойман на мелочи.

— Сознавайся, дурак, ворованные? — спросил прямо Андрей.

— Нет, — ответил Леня, — списаны, как ненужные и утратившие политическую актуальность.

— Такую литературу не списывают, я сам знаю, — сказал сын эпохи. — Значит, ворованные.

— Списанные.

— Ворованные.

— Списанные по инвентаризации.

— Тебя, дурака, не жалко, пусть хоть сажают, — сказал Андрей. — А вот если твоя мать пострадает, этого тебе многие не простят.

— Списанные в утиль, — держался из последних сил Леня.

— Ладно, завтра придешь в райком, поговорим.

Хотя в образе райкома комсомола ничего кошмарного для дельца от просветительства не таилось, да и наплевать было, по большому счету, на этот райком, но Леня, вспомнив недавнего дядю из толпы, который запретил ему почтовую связь с немецкой девушкой, перепугался и сбивчиво признал кражу книг и даже воровство паспорта, припутав сюда же руководящую роль Простофила.

— Ну ты и дурак, — сказал ему Андрей. — Немедленно отдай книги этому своему Простофилу, а сам исчезни: не высовывай носа из квартиры месяца два. Может, обойдется.

— А с паспортом что делать? — спросил поверженный Леня.

— С паспортом? — задумался Андрей. — Ну-ка, пошли.

Они завернули во двор магазина, где Десятое яйцо жег костер из молочной тары.

— Надо похоронить, — сказал Андрей.

Паспорт упал на угли, скрючился и стал похож на кусок шашлыка.

«Инквизиция», — подумал Леня.

«Я волком бы выгрыз бюрократизм», — подумал Андрей, мешая костер палкой…

Спустя минуту сын эпохи укатил в райком распределять среди инструкторов и секретарей молочные продукты, а Леня опрометью бросился к Простофилу с криком, что все пропало, спасайся, кто может.

Простофил только на словах казался удальцом, а на деле тоже был трус приличный. Вдвоем они ринулись к Дому книги, схватили первого же перекупщика намертво и оптом продали ему все оставшиеся штабеля и поленницы, из трусости продали по рублю за штуку в штабеле и по пятьдесят копеек — из поленницы, но денег у них и так оказалось порядочно. На радости, будто все концы ушли под воду, они купили портвейна и сели пить в подвале, то оплакивая библиотечное добро, спущенное за бесценок, то нюхая по очереди баночку гуталина, то рассуждая, что самые длинные ноги у фигуристок, потому что те имеют преимущество в коньках. И когда выползли на свет Божий, в теплый и светлый майский вечер, чтобы на ощупь поискать окурков на тротуаре, к ним подошел некто с розовым бантом и голыми коленками и спросил:

— Который час, дяденьки?

— Полночь, девочка, — ответил Простофил за двоих…

А Андрей в то же самое время пришел к Победе на свидание и, желая, с одной стороны, развеселить девушку, а с другой стороны, поведать, какая все-таки сволочь этот ее одноклассник Леня, предложил: