Первопроходцы - [220]

Шевеля бородой, он хотел уже откланяться, но дверь распахнулась, вошел белый как лунь Артем Солдат, тощий и сутуловатый, с удивлением уставился на Стадухина.

— Что, думал, помер? — насмешливо спросил атаман.

— Слыхал, что живой! — беззубо прошамкал Солдат.

— Я тоже слыхал, что ты богат!

— Кого там? — хмурясь, засопел казак. — Старую кабалу в Жиганах выкупил, немного осталось.

— На Русь будешь проситься?

— Не поеду! Женюсь, осяду в Якутском или где ближе к Ангаре. Дом срублю. — Осклабившись, Артем стал обстоятельно рассказывать о замыслах.

— Где тебя девки востроклювые целовали? — спросил Стадухин, указывая глазами на рубцы среди морщин.

— Так вот! Как ты ушел, анаульцы бунтовали, потом ходынцы! — обидчиво сопя и бросая колючие взгляды на Дежнева, пробубнил Солдат. — С коряками воевали за коргу! Многих наших побили до смерти, а мы с Семейкой хоть перераненные, но живые.

— Слава Богу! — посочувствовал атаман. — Хорошо, что со мной не пошел. Нынче богат и жених хоть куда: ни крив, ни хром. — Дай Бог бескровных служб! — пожелал бывшим сослуживцам.

— И тебе так же! — ответили казаки.

— Богу бы в уши! — буркнул в бороду Стадухин, откланялся и вышел.

Вскоре он узнал, что его ранняя перемена на Олекминском приказе была связана с гневом воеводы, стольника Ивана Федоровича Голенищева-Кутузова. Он получил жалобную челобитную от колымских ясачных людей, был взбешен тамошними беспорядками и созвал для сыска приказных, целовальников, в разное время служивших на Колыме. Стадухин сдал таможенному голове привезенную олекминскую казну и к назначенному сроку явился в съезжую избу. У ее крыльца пугливо толпились казаки, атаманы, дети боярские и целовальники. Иван Ерастов, сдавший Колымский приказ тамошнему первопроходцу, сыну боярскому Федьке Федорову Катаеву, был суетлив и бледен. Все знали, чем разгневан воевода. После многих милостей за доставку моржовой кости, надежд на поездку в Москву последний из вернувшихся приказных готовился принять первый воеводский гнев. Здесь были его колымские целовальники, приведенные приставами, Иван Денисов и Степан Журливый. Встретившись возле избы, они с неприязнью уставились друг на друга. К Стадухину подскочил пятидесятник Григорий Татаринов, с которым он давно не виделся. Среди хмурых и настороженных людей Гришка выделялся бравым видом и непомерной веселостью, перекинулся обыденными словами, отскочил к толпе тихо споривших казаков. Татаринов служил на Алазейском и Колымском приказах с сыном боярским Константином Дунаем, но Дуная среди толпившихся не было. К Стадухину тихо подошел товарищ по ламской службе и поездке в Москву Андрей Булыгин, отвел его в сторону.

— Нам бояться нечего! — буркнул на ухо. — Буду проситься на Колымский приказ. — Пристально взглянул в глаза Стадухина. — Душа вещует — смогу навести там порядок. — Помолчал, не сводя с Михея пытливого взгляда, и признался: — Если ты поможешь, как на Охоте. Времена там неспокойные, ясачные грозят неповиновением, но в сравнении с ламутами они, как дети.

Атаман опустил голову. Несмотря на то, что благополучная семейная жизнь успела мягко и сладко опутать его, опять вспомнились Колыма с ее водоворотами, синие горы, багрянец заходящего солнца на воде, желтый лист осени.

— Нынче порядок строгий, прежних послаблений нет: служба два года — не больше, — с сомнением качнул головой. — Жалко старуху. Ее даже на реке укачивает, не то что в море. А бросить не могу.

— Я тоже не люблю моря, — нетерпеливо передернул плечами Булыгин и стал прельщать дальней службой.

— Если сядешь на тамошний приказ, то меня с моим атаманским жалованьем при тебе не оставят, — потеребил бороду Стадухин. Желание вернуться на Колыму захватывало его.

— На Алазее сядешь! Рядом! Тебе будет на кого опереться, и мне!

— В верховьях Алазеи есть хорошие места и до Среднего острожка — недалеко, а там служат брат и сын… От Синицынского торгового зимовья всего-то верст двести.

— Пойдешь?

— Надо подумать!

— Все равно куда-то пошлют. Оставят при остроге — того хуже!

— При нынешних порядках при остроге плохо, — согласился Стадухин. — В верховьях Лены соболь выбит, в низовьях вовсе нет, а ясак требуют, как прежде. Новых народов под государя искать надо, так я уже наискался. — Вздохнул, тряхнув бородой. — Как Бог положит — так и сбудется. Куда пошлют — туда пошлют!

Из избы вышел воеводский холоп с немигающими змеиными глазами, объявил, что стольник воевода Иван Федорович ждет! Опасливо крестясь, толпа служивших на Колыме людей придвинулась к крыльцу и нерешительно затопталась. Первым переступил порог пятидесятник Григорий Татаринов. За ним, уступая друг другу, потянулись другие. Люди кремлевских чинов и их холопы представлялись Стадухину на одно лицо: короткополый немецкий кафтан, выбритый подбородок, длинные усы. У нынешнего воеводы из-под усов выпирала тяжелая челюсть, выпученные глаза гневно сверкали. Едва приглашенные вошли и встали перед ним, он громогласно заговорил:

— Ведомо стало мне, что на Колыме-реке сбор ясака ведут промышленные, принятые в службу без жалованья, и чинят ясачным народам всякие насильства: заставляют брать в долг железо по пятнадцать соболей за полуаршинный прут, десять соболей за топор, недоимку правят батогами, уводят жен и дочерей, продают их промышленным. Юкагиры жалуются, что полуказачье бесчинствует хуже служилых и требует с родов по тридцать пять сороков соболей вместо пяти с одного сильного мужика. Пошлин с себя они не платят, лучшие меха в государеву казну не кладут.