Первопроходцы - [197]

— Юшка и прежде корил, что не радеем о государевой прибыли, придет в Якутский первым, так оболжет — под кнутами не оправдаемся. Надо отправлять казну!

Зимовейщики молчали, опустив головы, каждый думал о себе.

— Может быть, и пора! — неуверенно согласился Анисим Костромин. — Вдруг Мишка Стадухин вернулся на Лену, а мы не знаем. От его людей у меня кабал на тысячу. А если не вернулся, — опечаленно огладил бороду… — Эх! Сидеть бы в лавке при Якутском остроге, не мерз бы, не голодал, а был богаче.

— Воеводы обирают, головы, дьяки, писари! Мало их кормить, еще и кланяться надо, благодарить, что вреда делают меньше, чем могут. Шею бы уже сломал, — проворчал поперечный Бугор.

— Да уж! — ниже опустил голову Анисим. — Было время, сам продавал муку, потом покупал у вас, — поднял глаза на Тюменца с Евдокимовым, — по десяти рублей за пуд.

— Если привезем в Якутский казну — простят бегство с Лены?! — то ли спросил, то ли объявил молчун Евсей.

— Вам с Васькой уже простили! А как нам? — Никита Семенов кивнул на Солдата и Ветошку, жавшихся к огню чувала.

— Пятнадцать лет, как ушел с Лены! — вздохнул Дежнев. — Тамошняя кабала, наверное, утроилась… Мне без перемены нельзя бросать Анадырь: хоть Моторина отпускная грамота, но есть. Уйду, Артемка Осипов всех подомнет. Чую, будет хуже Юшки.

— Нас с тобой в Якутском не поставят ли на правеж за бессоновское добро? — напомнил Дежневу Фома Пермяк. — У гусельниковских людей руки длинные. Они с того света взыщут. А мы с тобой последние из живых.

— В ту пору некому было записывать, кто что из их товара брал, да и некогда, — пожал плечами Дежнев. — Но кто из нас что взял, отдадим костью по совести. И родственникам покойных надо доли вернуть.

На удивление промышленным людям, беглые казаки пожелали вернуться на Лену с частью казны, какую им по силам доставить. Только Никита Семенов отмахнулся: «Великому мужу и честь велика! Если вас простят — вернусь!»

— Мне-то чего бояться? — хорохорился Бугор. — Ни дома, ни богатой родни. Брат Илейка, по слухам, на Амур подался. Кнуты, батоги, тюрьмы — в обычай.

— Я тоже погожу! — опасливо поежился и раздумал идти на Колыму Артем Солдат. В отличие от других беглых он как-то незаметно, но с упорством рассчитался со здешними долгами, и пай моржовых клыков был у него весомей, чем у большинства казаков.

Ватажный сход решил отпустить вслед Селиверстову Василия Бугра, Евсея Павлова, Федьку Ветошку, промышленных Степана Вилюя, Петра Михайлова и Тереха Микитина, с ними отправить часть государевой казны и челобитные грамоты, упреждающие Юшины жалобы. По-хорошему и разумному, надо было дождаться хотя бы февральского наста. Но Селиверстов, зааманатив тойона Чечкоя с тремя его сородичами, напомнил об уговоре, и ходынцы взялись возить на оленях груз до верховий Анюя. Дежневским людям ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Государеву казну Семен и Никита доверили Евсею Павлову, с ним отправили жалобные челобитные на Селиверстова и ответы на наказы воевод.

И опять Бог Юшу миловал: в пути не случилось ни злых метелей, ни долгих снегопадов. Русские и ходынские люди вповалку спали в чумах на двух станах, засыпали и просыпались под клацанье рогов пасущегося стада оленей. Погонщики возвращались по своим следам к чумам прежнего стана, запрягали свежих быков в другие нарты с костью, перевозили к переднему стану, разбирали старый. Караван продвигался медленно, но без прежних мук пешего перехода. На плоскогорье Селиверстов пришел в себя, как петух, отоспавшийся после бражной гущи, и над безмолвным простором заметенного снегами кряжа опять загремел его раскатистый голос. Он спорил из-за нанятых ходынцев, за всякую помощь в пути требовал с дежневцев платы. Против него стоял Васька Бугор, бил и встряхивал, беглые казаки грозили убить к злорадству селиверстовских покрученников, и те, назло хозяину, бескорыстно помогали им в пути. Ходынцы, как водится, молча злорадствовали всяким русским распрям. К Васькиной досаде, за ним увязалась ясырка. Как ни уговаривал ее остаться на Анадыре с любым казаком или промышленным — не захотела. Бугор выругался, проворчал, оправдываясь перед товарищами: «Не гнать же!» И вынужден был взять ее. Обузой в пути она не была. В мужских торбасах, в долгополой кухлянке, семенила за Васькиными нартами, старалась быть хоть чем-то полезной, но старый казак то и дело замечал на опавших щеках застывшие слезы, жалел, терпеливо поругивал. Несмотря на сносные ночлеги, он и сам задыхался, отставал, подстегивая себя бранью, во сне стонал, скрипел остатками зубов, понимая, что это его последнее пешее путешествие и оно в обратную сторону — на закат дней.

Через горы перевалили все живы, не растеряв груза, вышли на лед Анюя, в знакомые места. Дальше ходынцы не шли. Евсей наградил своих возниц бисером, топорами и отпустил. Была середина марта, собольи промыслы закончились, в Верхнем анюйском зимовье бездельничала ватажка гусельниковских покрученников. Петр Михайлов и Терех Микитин, избалованные анадырской жизнью, заскулили, жалуясь на тяготы пешего пути, их поддержал Степан Вилюй, промышленные стали уговаривать казаков ждать вскрытия реки, чтобы сплавиться с грузом. Но Селиверстов спешил в Нижний острог и, отдохнув пару дней, нанял гусельниковских промышленных тянуть по льду его нарты с грузом. Те были рады на его кормах поскорей уйти с опостылевших мест к амбарам с хлебом, к острожной бане с сусленками.