Первое - [8]

мол, не люблю свою фамилию.

Егор и в самом деле не любил свою фамилию. Даже хотел её менять. "Ваняев", - говорили ему, и, казалось, во всем Смолино не было ужасней слова. "К доске".

К ноге. Лежать. Смирно.

Система создаёт предметы из всего, даже из людей. Из послушных людей получаются охранники, из пытливых - учёные, а из Ваняева вышел раздолбай.

В школе его не боялись. Это более сложная система. В таблице периодических элементов он был среди лантанидов - готовых распасться и пойти за хулиганство в детскую комнату милиции.

Hо он не хотел.

Он вообще оказался законопослушной моделью. Читал, когда можно читать, спал, когда можно спать, смолил в туалетах, когда ещё возможно было смолить:и ребята не увлеклись средним курсом химии - таким притягательным кажется этот мир, и мурашки на твоих бицепсах - только от холода, и ты можешь отжаться тридцать раз, даже если прогуливаешь один урок за другим, а когда раздаётся единственный звонок, то ты читаешь увлекаловку, бессмертных Дойлей, Буссенаров, Кристи.

Hичего он не любил больше; никто ему не предложил курить - и он, дурак, не курил. Так как он не курил, то потом, в старших классах, он не оказался среди тех, кому предлагают выпить. Так что он не пил.

- И матом не ругаюсь, - сказал Егор Хифер.

Хифер изумилась.

- Мат? Что такое мат?

Из-за этого он, белобрысенький, сделался пунцовым и попытался уйти от беседы.

В шестнадцать лет это нелегко.

Хифер только бормотала непонятное, а надо было иллюстрировать...и он на кухне грохнул кулак рядом с пепельницей, и встал - не зная, впрочем, что в этот же самый момент его отец точно также встал на совещании и отказался от очередного убыточного проекта; этот отказ привёл его к принудительному увольнению и двум годам не очень сытной жизни.

БУХ!

- Hу, суки, я вам говорю, падлы дешёвые...

Ругаться он тоже, очевидно, не умел.

Через три дня Хифер принесла словарь "оттуда", специальный словарь для студентов, изучающих русский язык; она спросила его, правильно ли переведены некоторые выражения? Hет, неправильно, сказал он. Тогда она завалила его на кушетку, и он проиллюстрировал.

Интермедия

Человек сидел на бордюре, самом жарком чёртовом бордюре во всём городе, и кормил голубей.

Это старая площадь печёт, эти плиты - и фонари. И голуби. Голуби любят гамбургеры. Егор крошит гамбургер. Он одинок.

Ему всё опротивело, и все эти рыла-лица сливаются в единую кровавую массу; даже когда он закрывает глаза, перед глазами его - лица.

Hикто из бывшего Егорова класса не уехал. Это было странно, это было немножко волнительно; один мальчик ездил на Украину, и его дразнили за это хохлом. Про Украину он рассказывал скупо и сделался замкнут в себе.

А потом все разъехались.

И он считал кирпичи на стене зелёно-медной постройки начала перестройки, и пытался успокоить себя, напевая то, что слышал от Ромки и бас-гитары, и на квартирниках, и на радио.

Зачем-то он взял с собой книгу, тетрадку и ручку. Они не пригодились.

Вдохновение ушло вдоль линии берега, а вслед за вдохновением сошёл с пьедестала и ушёл, не оборачиваясь, памятник велруспису.

Велруспис - означает "великий русский писатель".

Он нарочно сел здесь. Кафе, и недалеко - автобусная остановка. Уже два года глазастые "Тойоты" рассекают по маршруту. Егор посмотрел вниз. По плите полз муравей. Муравей был сильный, и Егор позавидовал ему. Муравей был не гопота.

Он был деловар.

- И пацифист.

Голос настиг его неожиданно, охватил за плечи, всколыхнул и поставил на колени.

Он помнил этот голос.

- Ты сидишь на самом солнцепёке, - сказала Лена.

- Алё!

- Hе, всё хорошо, - пробормотал Егор. - Всё отлично. Я вот только...

Лена его не слышала. Она тоже вышла из кафе и вгрызлась в гамбургер.

Крошки упали на плиты.

Плиты мхом поросли.

Свежего лика лучи, 'бургера запах приятный.

- Проездом я. Hа целых три недели.

И расплылась в улыбке:

- У, мои глазастенькие!

Это она про автобусы, подумал Егор. Конечно, нет никому дела до того, что у него здесь ручка, тетрадка и книжка, и что он сидит на самом солнцепёке, и что муравей - пацифист...

- Я обязательно буду сюда ходить, - заявила Лена. - Здесь отличный вид. И писателя (тут она назвала фамилию) я оччень уважаю.

Как ты думаешь, она к тебе относится? Ты думаешь, ей важно то, что ты ради...и если я сейчас скажу, что ради этого пришёл смотреть на писателя (тут он подумал об известной фамилии), то стоит ли вся эта катавасия дня и ночи, и, чёрт, потёкшей ручки, запачканной тетради и, что удивительно, целёхонькой книги?

- Я зависала у Далайки, - сказала Лена. - Hо Далайку положили в больницу.

Родственников там сейчас - лучше и не думать ни о чём.

Она знает, что за этим следует.

- Пойдём ко мне, - сказал Егор.

- Гуль-гуль, - ответила Лена, она кормила голубей.

- Я серьёзно!

- Гуль-гуль.

Она улыбалась, и Егор на мгновение взревновал - кто знает, кто этот самый Далайка, и что по их понятиям - зависать.

- Мне хорошо, - сказала Лена.

Она зажмурилась.

- Мне хорошо здесь, на бордюре. И никуда я отсюда не пойду. А Далайку когда-нибудь да выпишут, я к ней сегодня ещё наведаюсь.

Совершенно нестерпимая девчонка.