Первенец - [5]

- От чего она умерла?

- От чего?

- Ну да... Мне это важно знать, раз уж я все пропустил...

- От удушья...

- Вот как, значит, задохнулась... Что, уснула где-нибудь? - осторожно спросил я.

- Нет, она играла, а там были веревки, она и сделала петельку... Неразумная... Запуталась...

Я-то полагал, что мы оба нарочито пустились по ложному следу, но теперь вдруг луч надежды сверкнул прямо перед моими глазами. Стараясь скрыть радость, я сказал:

- Подождите, дайте мне возможность хорошенько все уяснить. Вы говорите, она запуталась? в веревках? сама?

- Да, - ответила женщина, отозвалась, как эхо, с тусклым, неопасным для меня удивлением.

- Это возможно? Это действительно могло быть?

- Ее же нашли в веревках, мертвую... И врач подтвердил.

- Приходил врач?

- Конечно...

- А что же Роза? Почему она не уберегла сестренку?

- Она спала и ничего не слышала.

Я стер пот со лба, задвигавшиеся по лицу руки остановились на висках, сдавили, пытаясь унять толчки загоревшейся крови. У меня не было оснований уличать во лжи Фенечку Александровну. Глория погибла по собственной неосторожности, и этот факт подтверждался следствием, выводами судебной экспертизы, суждениями опытного и честного доктора.

Люди, в эти дни работавшие здесь, у нас, ни в чем не подозревали меня. Да и в чем им было меня заподозрить? Они не пробовали зелья, настоянного темной ворожбой Фенечки Александровны, не голодали, достигая прозрения, их не преследовали кошмары, им не снились мои сны, они, наконец, не жили в заброшенном доме.

Фенечка Александровна не без театральности, как мне показалось, закрыла лицо руками и горько заплакала. Я же едва не засмеялся. Но Глория и впрямь погибла, и для матери это было невосполнимой утратой. Да и закрылась женщина дрожащими руками не от меня, а вообще от кошмара, от слепого и гнусного случая, отнявшего у нее дочь, я же оставался для нее другом, у которого она искала защиты и утешения.

- А что же дальше? - начал я проникновенным тоном. - Ведь должно что-то перемениться в нашей жизни. Я не поверю, если вы, Фенечка, скажете, что все еще хотите оставаться здесь. Нельзя! После случившегося? Нет, ни в коем случае... После всего, что так нас потрясло?

- Да, мы с Розочкой посовещались и решили согласиться.

- На что? Какие у вас планы?

- Мы покинем этот дом. Нас давно уговаривали, даже угрожали... Мы завтра уезжаем.

- Вот! - воскликнул я с торжеством. - Вы решили, и я одобряю ваше решение. Но вы снова забыли обо мне. Глория ни в чем не виновата. Я не утверждаю, что с ней не приключилась бы беда, если бы вы своевременно уехали отсюда. Запуталась в веревках... А я не запутался? Что со мной происходит? Зачем я сижу тут, глотаю эту пыль? Я голоден!

Фенечка Александровна засуетилась, приговаривая: сейчас, сейчас... Вышла, а через минуту вернулась, принесла мне внушительную краюху хлеба, на которую я с жадностью накинулся. Пока она отсутствовала, я успел овладеть собой и решил, что скорбь событий требует от меня принятых в таком случае манер. Но вопреки всему я старался выгнуться и расшевелиться с какой-то хищной пакостностью, даже немного развеселить женщину, подбить ее на неожиданный шаг, который увел бы нас от опасной темы.

Поскорее насытиться, набраться сил, убежать. Очнуться не среди развалин, а дома, на мягкой постели. Я жадно ел, желая подействовать Фенечке Александровне на нервы. Но она как будто не понимала моего настроения, она внезапно приблизилась и, погладив меня по голове, задушевно произнесла:

- Бедненький, как ты проголодался...

- Хватит экспериментировать! - грубо оборвал я ее. - Баста! Мы зашли слишком далеко.

Она признала мою правоту, простила мне мою грубость, мы, можно сказать, стали жить душа в душу. Я поел и принялся как будто грезить наяву. Мне представилось, что толпы возбужденных обитателей коробок (и среди них моя жена Агата) выходят проводить принарядившихся мать и дочь, рукоплещут, усыпают их путь розами. В легком пронизанном солнечными лучами тумане виднеется небольшое, словно нарисованное кладбище с величественным памятником на могиле Глории в центре, и там тоже праздник, там какое-то свое удачное продолжение жизни.

Теперь дом снесут, сила противодействия планам градостроителей выдохлась. Фенечка Александровна раздобыла где-то маленькую деревянную тележку, они погрузили на нее свой нехитрый скарб, подняли ручку, и два колеса застучали на камнях, точно пыжась и переругиваясь. Мать с дочерью на прощанье помахали мне, стоявшему в провале окна, и у меня защемило сердце. Скорбные фигурки удалялись по-иному жить среди людей, а я жалел их, понесших горькую утрату, и себя, который остался один в заброшенном доме. Я сел на подстилку и обхватил голову руками.

Следовало и мне убраться отсюда, пора было возвращаться домой, к нормальной жизни. Но вместо этого я забрался под одеяло и хотел уснуть, вот только сон не шел. Что мешает мне встать и уйти? Я и сейчас был до слез рад, что моя совесть чиста и я вовсе не убил девочку, а что я-де душил ее подушкой - это лишь порождения сна и голодного бреда, что-то иллюзорное, химерическое, некое наваждение. Но она, так или иначе, мертва, и где-то за моей радостью крылась досада, что раз уж так, то все-таки жаль, что не я стал виновником ее конца.