Первая страсть - [73]

Болезненное самолюбие Древе часто заставляло его гаерничать:

— Так вот, дорогой мой, я поджидаю женщину. Марк-Антуан де Кердран дал мне отпуск на сегодня после обеда. Это никогда не срывается, если у меня свидание. В нем есть уважение к любви, как он говорит. Итак, я жду женщину, и женщину, которую ты знаешь. Вот угадай-ка.

Андре Моваль сделал равнодушное движение.

— И эта женщина, мой друг, не кто иная, как знаменитая Алиса Ланкеро, бывшая возлюбленная Антуана де Берсена!

Эли Древе остановился на мгновение, чтобы посудить о действии, произведенном подобным сообщением.

— Да, сама Алиса Ланкеро. Когда Берсен ее бросил, она сначала вернулась в свою семью. Там она здорово скучала, так что снова убежала оттуда и поступила в качестве продавщицы к некоей мадемуазель Ванов, имеющей лавку редкостей на улице Вернейль. А эта мадемуазель Ванов — тип особенный. Вся ее торговля только для виду. Оказывается, у нее устраиваются свидания, и встречаются не мужчины с женщинами… Но я покидаю тебя. Вон Алиса. До свиданья, старина, до свиданья!

И Андре Моваль увидел, как Эли Древе широко зашагал по саду.

Было приблизительно пять часов, когда Андре вернулся на улицу Бо-з-Ар. Он издали увидел, как привратница, стоявшая у двери, удалилась к себе в привратницкую. Его сердце сильно забилось:

— Вот тут вам письмо, месье Андре. И несколько тоже господину Мовалю. Не передадите ли вы их ему? Тут поднялся такой ветер, что я не успела передать их.

И привратница подала Андре всю пачку.

На одном из конвертов Андре заметил штемпель Буамартена и узнал почерк Жермены. У него подкосились ноги, он подумал, что упадет, и присел на бархатный диванчик, стоявший на площадке лестницы. Дрожавшими руками он разорвал печать.

«Андре!

Я провела ужасную неделю, Андре, — ничто никогда не сотрет воспоминания об этих мучительных днях. До какого безумия довела нас наша неосторожность! Я ни в чем не упрекаю тебя, Андре, но глаза мои открылись, и мной овладел страх, да, низкий, подлый, жалкий страх. Ах! Я не храбра, не надо на меня за это сердиться, уж я такова.

Теперь я спасена. Я спасет, но силы оставили меня. Я спасена, но обязана этим не себе, а Жаку Дюмэну. Его преданность, ловкость и участие изумительны. Он поговорил с господином де Нанселлем. Он оправдал меня в его глазах. Мой муж думает теперь, что шпилька принадлежала мне, но он думает также, и в этом его убедил Дюмэн, что эту шпильку, найденную тобой в саду или в гостиной, где она, вероятно, выпала из моих волос так, что я этого не заметила, ты оставил на память, так как ты влюблен в меня, но влюблен скорее по-детски, чем страстно, раз ты сам позабыл на диване в павильоне свою покражу…»

Андре перевернул страницу.

«…Тем не менее мне пришлось признаться, чтобы объяснить мое смущение, в том, что я — неравнодушна к тебе и что поэтому-то я пришла в такое смятение. Да, мне пришлось согласиться, что для меня лучше перестать видеться с тобой.

Мне нужно сделать тебе, Андре, еще одно признание в том, что согласилась на эту необходимость почти с облегчением. Не сердись на меня слишком за то, что я принуждена теперь говорить тебе; но я вышла разбитой и побежденной из этой житейской борьбы. Во мне что-то надломилось. Я напугана, я так напугана. Теперь я была бы не в силах рисковать всем тем, чем я рисковала для того, чтобы принадлежать тебе. Теперь между нами был бы страх. Мы не могли бы больше быть одни, принадлежа друг другу.

Ах, Андре, нашему прекрасному времени пришел конец, но восхитительное воспоминание о нем останется во мне. И я оплакиваю это воспоминание, посылая тебе это прости твоей любви, это прости твоей молодости. Она поможет тебе позабыть меня, о чем я прошу и умоляю тебя.

Прощай, Андре. Я больше не могу держать пера. Я — слаба. Я пищу тебе в той гостиной, где в последний раз я вкусила твои любимые уста, перед тем камином, где так радостно сверкала первая осенняя вязанка дров. Теперь от нее остался один только пепел, но я храню в своих глазах отблеск ее пламени.

Жермена.

P. S. Тотчас же после отъезда Сен-Савенов мы сами уедем на юг и проведем часть зимы в Болье, на вилле Жака Дюмэна, а оттуда, весной, мы поедем в Италию. — Ж.».

Андре Моваль опустил письмо. Одна только мысль занимала его. Он не увидит больше Жермены. Образ молодой женщины предстал перед его глазами с необычайной четкостью. Жермена была тут, перед ним. Он мог бы коснуться ее. Она собиралась заговорить с ним. Но нет, он никогда более не почувствует сладости ее губ на своих губах! Он никогда более не услышит ее голоса! Понемногу даже ее образ утратит свои очертания. Он сделается неясным и как бы отдаленным. Он рассеется во что-то смутное. Андре не испытывал ни гнева, ни грусти, ни страдания. Ему лишь казалось, что часть его существа отделилась от него. Он более не был Андре Мовалем, которым был еще некоторое время тому назад. За исключением этого странного впечатления, он не испытывал ничего особенного. Он мог бы встать, пойти, заговорить. Он поднял одно из других писем пачки, которое свалилось с диванчика, и машинально прочел адрес: «Господину Александру Мовалю, помощнику директора Мореходного Общества»… Затем он подумал о пароходе, о китайце с косой, об очень большом дереве… о черепахе…