Перстень старой колдуньи - [34]

— Давай-ка её сюда — посмотрим! — водружая на нос очки с мощными линзами и закуривая, сказал Нил Алексеевич. — Угу, все понятненько. Нет, ничего нового он тут не сообщил — может, не уверен был, что связь с утра хорошая будет… Ну, ладненько… Значит вы, мадемуазель, — Евгения, а этот молодой человек — Никитой будет. Так?

— Так. Только я не мадемуазель, — покраснела Женя. — Просто Ева.

— Это отчего ж так-то — Ева? Полное ваше имя какое?

— Евгения, — потупясь, сообщила она.

— Ну так, при чем тут Ева? Конечно, если как-нибудь покрасивше, да позвучней называться, — вроде украшений побольше на себя нацепить, — тогда понятно. А вообще… Говорят, в имени человека самая суть его заключается. Как бы смысловой и цифровой код его пути. Ведь каждой букве соответствует определенная цифра — ещё древние каббалисты этим занимались. Потому и нельзя им — именем-то — играть и шутить. От этого как бы плывет человек… Даже предназначенье его меняется. Вы ведь наверно знаете, что монахи вместе с постригом и имя новое принимали. Чтобы враг человеческий не смог до их настоящего имени лапу свою дотянуть.

— Ну, это я образно говорю! — рассмеялся Нил Алексеевич, видя, как смутилась и потупилась девочка. — Да, что это я вас кормлю разговорами пойдемте ко мне чай пить!

— Ой, а можно тут ещё немножко… — Женя опять смешалась. Она явно не ожидала встретить в здешнем хозяине подобную откровенность и прямоту — да ещё так сразу, сходу…

— Что? Оглядеться хочешь? — чуть прищурившись, глянул на неё из-под очков Нил Алексеевич.

— Очень!

— Ну, давай! Тэ-э-экс, что тут у нас? Вот это — ваза Врубеля. Синий кобальт. Видишь какая: как будто просит её обнять! Я её ещё до конца не довел. Потому и стоит здесь, у меня, а не в музее. Тут вот — всякие кусочки — они в работу пойдут.

— А что это будет? — поинтересовался Никита. — Печка?

— Панно. Ну, это вроде картины, только сделано из керамических, а вернее, майоликовых фрагментов. Майолику обливают особой смесью — глазурью и обжигают при определенной температуре. Вот, это тоже Врубель. Видите, какая жизнь в каждом фрагменте заключена — о, целое царство! Вот, поглядите на свет.

Ребята взяли каждый по сколу керамического фрагмента будущего панно и замерли. Осколки, на которые косо падал солнечный луч золотой, — точно они приманили его, — наверное, впервые в жизни позволили им понять, что такое творение величайшего мастера. Их ещё полу детское восприятие мгновенно откликнулось на переливчатость жемчужных красок, создающих ощущение неземного мира, который ты держишь в своих руках, — мира тайны, невоплощенной, незримой, — которая подает весть о себе…

Невозможно было передать весь тот сложный ряд ассоциаций, который рождался в душе, когда в руках согревались эти образцы прекрасной живой материи — со всем её мгновенным преображением цвета и света, с загадкой внезапных высверков, точно зовущих тебя — иди! — но куда… Куда звали эти зачарованные кусочки глины, ставшей в руках художника совершенным творением? Горящей под солнцем и изменчивой в переливах эмали, изменчивой как сама жизнь…

— Они… как музыка, — задумчиво сказала Женя.

— Или как знак присутствия здесь того, о чем мы всегда мечтаем, но никогда не увидим, — добавил Никита.

Нил Алексеевич, скрыв острый внимательный взгляд за линзами очков, наблюдал за реакцией своих гостей. И, похоже, остался ею вполне доволен.

— Что ж… каждый тут видит то, чем его душа живет, — задумчиво сказал он и вдруг спохватился. Начал прибирать на столе, перекладывать книги, бумаги… Руки его как будто торопились переключить на себя внимание гостей.

Этот закрытый и сдержанный человек, всю жизнь отдавший Служению с большой буквы, — служению Врубелю, красоте, — никогда не приоткрывал перед малознакомыми своих тайников. Никогда не разглагольствовал о том, что было ему самым дорогим в жизни. А тут вдруг проговорился! Немножко, совсем чуть-чуть… Но и это для него было событием из ряда вон, и это вызвало недовольство собой.

Однако, глянув на этих двоих, застывших с кусочками Врубелевской майолики в луче солнца, он вздохнул и… простил себе невольную слабость.

Эти двое, похоже, стоили того, чтобы ради них малость отступить от раз и навсегда заведенных правил. А теперь их следовало накормить, а уж после поговорить. В записке Овечкин просил именно об этом.

— Ну что ж, пошли. Тут я работаю, а теперь покажу вам, как живу…

Нил Алексеевич собрал кое-какие нужные вещи, накинул овчинный тулупчик, опять закурил, и они двинулись. Солнце уж почти скрылось за горизонтом, и земля отгорала в его прощальных лучах.

— Э, погодите-ка… нельзя все ж таки её миновать. Давайте-ка к ней заглянем. Это близко, всего-то минутка.

— А к кому мы заглянем? — с любопытством склонила голову оживленная и похорошевшая Женя. Солнце красноватыми отблесками играло в её золотых волосах.

— К скамье Врубеля. Здесь она — над откосом, над самой кручей стоит.

— Эту скамью Нил Алексеевич всю жизнь реставрировал. Можно сказать, по кусочком её собирал — так мама мне говорила. Это правда, Нил Алексеевич?

— Ну, положим, не всю жизнь… двенадцать лет. А что собирал по кусочкам — это сущая правда. Кое-что сам додумывал, эскизы чертил, согласуясь с цельным замыслом Врубеля. Пока его методику обжига осваивал, состав красок… А тем временем все новые авторские фрагменты находил, причем, прямо вам скажу, чудом. Про это можно сказку писать… Ну, да это что! Главное — боялся я страшно: вдруг, когда все соберу, мои фрагменты с авторскими по рисунку не совпадут или по размеру точно на место не встанут…