Перпендикулярный мир - [47]

Ее приводили в восторг маленькие, но уже кое-где с боков начинавшие краснеть яблоки, вишни, которые можно было сорвать с ветки и тут же попробовать, картошка, которая зрела, где-то там под землей, морковь, которую можно было дернуть, и увидеть ее, самую настоящую… Ее приводило в изумление — все.

— В этом какая-то загадка, — говорила она, и причем, совершенно искренне, Ивану, — какая-то необъяснимость… Ты только представь, — из ничего, вдруг появляется веточка, она становился больше, и на ней начинает появляться фрукт. Ни с того, ни с сего… Это нельзя никак объяснить. Это выше моего понимания.

— Да ты не переживай, — утешал ее Иван, — я почти такой же… Дитя городского конгломерата… Они приезжают к нам, и их точно так же трясет от того, что бывают дома по тридцать этажей, каждый…

Ни в тот день, когда Иван сидел впервые на лавочке, ни в следующий, они не говорили ни о чем серьезном. Маша хотела поговорить, ей нужно это было, но она ждала, когда Иван окрепнет. Чтобы не одарить его очередным дистрессом.

Впрочем, серьезный разговор начался сам собой, без всяких усилий с обоих сторон.

Маша заставляла Ивана после обеда спать, часа три, не меньше. Чтобы плавно переварилась пища, которую он употребил до этого. Что полностью соответствовало рекомендациям врачей.

Иван, собственно, не возражал, — но на третий день дневной сон настолько выбил его из колеи, что вечером он никак не пожелал опять укладываться в постель.

— Что ты ко мне привязалась, спать да спать, — сказал он Маше, — что я тебе, смертельно больной что ли?.. Да не хочу я спать. Не хочу и не буду.

Между тем шел уже двенадцатый час ночи. Маша, которая весь вечер училась вязать спицами, и у которой мало того, что ничего не получалось, и выходил какой-то комок из ниток, но и эти нитки все время путались, превращаясь в узлы, — обрадовалась.

— Ну, тогда пойдем гулять, — сказала она, думая, что прогулка навеет на Ивана долгожданный целебный сон.

Она взяли в сенях фонарики, и вышли на улицу…

Была ночь.

Как бы сказать поточнее… Была звездная ночь. Была тихая теплая звездная ночь, без невидимых облаков сверху.

Зато сверху, как никогда, наверное, до этой ночи, было понатыкано всяких звезд и созвездий, — прямо какая-то мешанина из них. И ни одна не мешала другой как-то существовать… Не обратить на них внимания, не было никакой возможности. Потому что, это было единственное в мире, что светилось, и мириадами светлячков, освещало землю. Вернее, совершенно не освещало, но — светилось.

Кроме фонариков Миши и Ивана, конечно.

— Тебе нравится Роза? — спросила Маша.

— Я тебе не девчонка, — рассердился Иван, — это вы языком треплите, как помелом: нравится, — не нравится… Со мной на эти темы больше не разговаривай.

— Я с тобой никогда и не разговаривала об этом, — первый раз спросила. Мне она понравилась… Тебе сказать ничего нельзя.

Маше стало обидно, и она захотела заплакать. Но как-то не до конца, так что на полдороге остановилась.

— Ты знаешь, Ванечка, — сказала она как-то жалобно, — я всем приношу несчастье… Все вокруг меня становятся нервные, раздражительные, — и со всеми, со временем, происходит что-нибудь плохое… Я не знаю, что делать.

— С чего ты взяла? — пробасил в темноте Иван. — Такую ерунду?

— Это не ерунда, — вздохнула Маша, — это то, что есть на самом деле… Миша второй раз уже пропадает, ты — заболел, полковника ранило, шахта взорвалась… Все на грани какого-то смертоубийства. То чуть ниже этой грани, то чуть выше. И все из-за меня.

— Опять? — грозно спросил Иван.

— Не опять… — горестно сказала Маша, — а так и есть. Мне, кроме тебя, не с кем посоветоваться. Я так боюсь… Себя… Во мне что-то есть, Ванечка, я чувствую. Что-то разрушающее, что-то несущее всем горе, что-то, из-за чего всем становится плохо… Ты думаешь, я понимаю, что происходит? Я совсем ничего не понимаю. Совсем ничего… Вот взять то, что случилось в поезде, после чего ты заболел. Что там произошло, — я совсем ничего не понимаю. Я все время думаю об этом, — я стала какая-то другая, будто бы совсем не я. Тогда… Я понимаю: стресс от опасности, он что-то мобилизует в человеке, какие-то его внутренние резервы. Когда все чувства обостряются… Но не до такой же степени, — я тогда была сама не своя… Я тебе открою тайну, только ты ее никогда и ни кому не говори, дай мне честное слово.

— Маш…

— Нет, ты дай мне честное слово, что никогда никому ее не скажешь.

— Ну, даю.

— Я тебе верю… Так вот, когда те бандиты ворвались к нам в купе, я вдруг почувствовала себя иначе. Нормально бы испугаться, выложить им все вещи, делать то, что они говорят. Чтобы остаться в живых… Я так бы была счастлива, если бы это произошло со мной. Но я не испугалась. Наоборот… Вдруг поняла, что я, вроде, как воспитательница в детском саду, и ко мне подошли мои маленькие воспитанники, глупые и несмышленые, зла то толком никогда не видавшие, не умеющие это зло делать… Так, детский сад какой-то, на самом деле… Вот видишь…

Маша замолчала, молчал и Иван.

— Не перебивай, — сказала Маша. — Ты думаешь, я на них набросилась?.. Нет, я их воспитывала, я им преподала урок, я их мило журила. Совсем не рассердилась на них, мне было жаль только, что они так неумелы и так беспомощны… Я сожалела, что ни в одном из них нет таланта, заниматься тем делом, которым они вдруг решили заняться. Потому что это дело, — не их дело… Все, что случилось там, было лишь сожаление от того, что я встретилось с бездарностью. Потому что в любом занятии нужно стремиться к совершенству… Понимаешь, на меня вдруг что-то нашло… Ты заболел из-за меня. Я это знаю… Не возражай мне.