Перо жар-птицы - [61]

Между тем к Логвину подошел покупатель, совсем молодой парень, лет двадцати — не более.

— Продаешь, пан? — по-деловому кивнул он на товар, разложенный по подстилке.

— Это я то?

— Ну а кто же еще! Хочешь, все оптом возьму, гамузом? — И, не дожидаясь ответа, стал на колени, начал вертеть ручку патефона.

— Пружина липовая, — заметил он скептически. — Дай-ка снимем пробу.

Логвин протянул ему пластинку.

Покупатель сдул с нее пыль, поставил на диск и повернул мембрану. Под иглой зашипело, а затем понеслось:

Ты лети с дороги, птица,

Зверь с дороги уходи,

Все замерло. На этот раз головы повернули все. Над базарной площадью в полный голос звучала «Тачанка»:

Видишь, облако клубится,

Кони мчатся впереди.

— Сюда идут! — послышалось вокруг.

И действительно, сюда шли те четверо полицаев. Передний нес зеленый сверток.

— Пластинку, пластинку убери… — зашептали вокруг.

Покупатель растерянно забегал глазами, обернулся к полицаям, мигом сорвался с места и был таков.

Четверка приближалась, не замедляя шага.

Логвин окаменел — перед ним был Павел.

Эх, тачанка-ростовчанка,

Наша гордость и краса…

Павел остановился как вкопанный, он узнал отца.

В тишине слышалось только:

Пулеметная тачанка,

Все четыре колеса…

Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Руки Павла опустились, зеленый трофей, оказавшийся верблюжьей шерсти одеялом, свисал книзу. Настороженно выжидали остальные полицаи.

По земле грохочут танки,

Самолеты…

Но вот Логвин поднялся. В мертвой тишине, под взглядами десятков людей, они стояли лицом к лицу еще несколько мгновений. Не выдержав, Павел сделал знак остальным и, не оборачиваясь, пошел прочь. За ним — все трое.

И тут зашумело, загудело, загалдело:

— Вот номер! Что-то в лесу сдохло! Это — да!… Не вернулись бы?

Торговец иконами, видимо человек здесь бывалый, тертый калач, говорил Логвину:

— Ну и клистир вы ему поставили, уважаемый! Это же главный паразит у них, сукин сын… Что выкидывает — передать нельзя!

Логвин молча опустился на скамейку.

Кружился диск патефона.

Под вечер они сидели в комнате, не зная, что сказать друг другу. В тишину врезался гудок паровоза, простучали колеса. С улицы послышалась немецкая речь. Варя вздрогнула, схватилась со стула.

— Люда!

— Успокойся, там она, — сказал Логвин.

Прошло несколько минут. Случайно обернувшись к окну, Варя увидела незнакомого человека. Все оглядываясь по сторонам, лавируя среди грядок с картошкой, человек неуверенно приближался к дому. Не прошло и минуты, как он был в комнате.

— Еще раз нижайшее, папаша, — заговорил он, почесывая тонкие усики и в то же время не упуская из виду окно. — Позвольте представиться — Котко Борис Никифорович, сын собственных родителей.

Перед Логвиным стоял покупатель. Тот, что вертел ручку патефона, ставил на диск «Тачанку». Где уж было через тридцать лет припомнить в поседевшем, раздобревшем прорабе этого бойкого, вертлявого юнца!

— Честно скажу, папаша, перетрусил я, как они навалились. Вот и смылся от греха. Потом иду домой, а вы — с тачкой впереди. Так и шел за вами на дистанции. Все боялся ближе подойти, а вдруг они следом…

Логвин молчал, Варя удивленно поглядывала на одного и другого.

— Так хотите — все гамузом и возьму, — продолжал Котко. — Расчет наличными. Само собой, если дорого не запросите. Дело такое — и вам интерес, и мне не в обиду.

Никто из них не заметил, как в дом вошел Павел. В том же черном мундире (чего уж играть в прятки!), с каким-то обернутым в газету пакетом в руке.

— Добрый вечер, дорогие родители, — начал он, деланно улыбаясь, и бросил на стол свой пакет.

Из газеты вырвались одна за другой банки консервов, скатились на пол. За разорванной бумагой выглядывало кольцо колбасы. В завершение он вынул из кармана бутылку водки. И ее поставил на стол. И лишь поднимая банки, заметил постороннего.

— А это что за гусь лапчатый? — двинулся он на онемевшего от изумления Котко. — Вот что, друг любезный, прошу — выкатывайся.

Пятясь к двери, Котко опрометью выскочил во двор и, как тогда на базаре, поскорее унес ноги.

— Где-то видел я его, не припомню, где, — оторвавшись от окна, бросил Павел. — Что же ты, мама, не сказала, что отец вернулся? Эх, ты… Ну, ладно! За счастливое возвращение, — мельком взглянул он на руку Логвина, висящую на повязке, — за мир в нашей семье!

Кажется, он был слегка пьян. Видимо, идя сюда, хватил немного для храбрости.

— Чего же вы молчите? Подлец Павлушка, шкура продажная!

— Как же так, сын! Как же это… — бессвязно, скорее сама с собой, нежели с ним, говорила Варя.

Она прижалась к мужу, точно искала у него защиты.

— А что было делать, когда разбомбили? — идя в открытую, усмехнулся Павел. — На своих двоих, через фронт, в Москву топать? — И опустился на стул. — Или в лагере гнить, как другие? То-то! Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше…

Варя хотела сказать что-то, но Логвин, понимая, что все это явь, а не сон, сжал ее руку.

— Да, рыба — где глубже, а человек — где лучше! Вот ты, товарищ Логвин, всю жизнь вкалывал, а что имеешь? Дыру в кармане и вошь на аркане. И еще, вижу, покалеченный весь. Да, что говорить! Люда где? Все на чердаке или в погребе, с голубями в обнимку…