Перо жар-птицы - [44]

Длилось это секунду, не более.

— Слышите, постельное состояние… — начала было Тимофеевна.

Ее прервал тот же голос, теперь в более высоком регистре:

— И закройте дверь — сквозит!

Не умеряя восторга, Кнопка снова мчалась к порогу, явно — облобызать меня еще раз. Но дверь перед ее носом захлопнулась. И перед моим тоже.

К Димке я добрался в темноте. Он встретил меня, набрасывая пижаму.

— Входи, входи, убийца.

— Что с тобой?

Он включил торшер и щелкнул себя в грудь.

— Весь день на валидоле, каплях Стражеско… Веришь, уже воротит от них. Сейчас как будто легче. Скажи на милость, с чего это у нас?

Мы сели за журнальный столик.

— Ты знаешь, что меня хотят взашей и под суд отдать?

Он откинулся в кресле.

— Слыхал, слыхал. Утром Лора сказала, когда звонил.

— А зачем пришел, знаешь?

— Понятно, зачем — проведать больного.

— Не совсем так, лицемерить не стану. Мне нужны деньги.

— Кому они не нужны!

— Мне до зарезу. Требуется безотлагательно вернуть в кассу взаимопомощи сто рублей.

Он усмехнулся:

— Тонечкины штучки! Она же теперь калиф на час, хоть день-другой, а мои. Вот что значит — свинье рога, забодает.

— Но предупреждаю, скоро не отдам.

— Догадываюсь, учитывая ситуацию.

— Так что же?

— Дурацкий вопрос. Только что тебе сто рублей! Вернешь туда, а дальше как? Бери триста, на первых порах пригодятся. Благо, я сегодня с книжки взял… — и, вспомнив о каплях Стражеско, прикусил язык.

Чтобы сгладить неловкость, он вынул из бара бутылку рома, из серванта, рюмки, вазу с яблоками.

— Я пить не буду, — предупредил я.

— Это же кубинский.

— Ну так что?

— А ты хотел ямайский? Чего нет, того нет.

И, откупорив бутылку, налил мне, себе, а затем уселся в кресло.

— Не буду, Дима.

— За то, чтобы все хорошо кончилось!

— И тебе нельзя.

— Можно и должно, ибо расширяет эти самые, как их…

— Положим, не ром, коньяк расширяет.

Он потянулся к бару.

— Есть и коньяк.

Я усадил его на место.

— Ладно, — сказал он и поднял рюмку.

Звякнуло стекло, мы выпили.

Он подвинул вазу:

— Закусывай. Из провианта еще шпроты есть. Принести?

Я покачал головой, он налил снова.

— Точка.

— До точки, пожалуй, далеко, но согласен: сделаем рабочую паузу, поговорим по душам. По-дружески. Возражений нет? Впрочем, чего я спрашиваю! Так вот… Прости, но ты же не дурак, каждый знает. Институт окончил с отличием. На пятом курсе самому Лаврентию ассистировал. И тебе бы, не мне — в нашу контору без пересадки… Но тогда с этим Капайгородом втемяшилось, а теперь на мельницы полез, как последний прощелыга. Помолчи, пожалуйста, дай мне сказать. Почему Сокирко окрысился? Очень просто — у него кандидатская про те же стимуляторы, про вселенскую пользу от них. Содрал у Филатова, у Сабанеева, конечно, а ты со своим бредом — все накрест. И еще ревнует он, попросту ревнует — все мы люди, все человеки. Каждый раз, чуть что, ты к Лаврентию напрямик, а его с клиникой, выходит, побоку.

— Не забудь, кроме всего прочего, Лаврентий у нас зав хирургией.

— Это ты ему растолкуй. Вот он и выпустил когти, а на подмогу Тонечку подрядил. Она же рада — с места в карьер, лишь бы грешки свои замолить, те — старые, с бароном. Венгерским или каким там… — пес его разберет. А тут — Кривдин. Погоди, не все. Известно ли тебе, что он спит и во сне себя снова в министерстве видит?

За ним водится поразительное свойство знать обо всех решительно все. То, о чем другим во век не догадаться.

— Суди сам, ну что ему за планида у нас? Этап на большом пути, временная зацепка. Ведь дальше клиники — табу! Еще год-два, уйдет на покой Лаврентий, Бородай уйдет, но заведение наше ему не доверят. Да и сам он понимает, что кишка тонка. А в министерстве — пусть каким-нибудь замзавом — все-таки у руля. Подняли!

— Я больше не буду, — сказал я.

— Разговорчики…

Мы выпили. В соседней комнате зазвонил телефон.

Пока он выкрикивал «алло!», «алло!», «слушаю!», я оглядывал стены. У серванта — зарамленные фото: мальчик в матроске, а чуть поодаль — другое, его отец, седоватый усач с Красной Звездой, медалями, гвардейским значком — механик в «Сельхозтехнике» и застывшая рядом мать — белый платочек узлом повязанный на подбородке.

Вернулся Димка.

— Сорвалось, — сказал он с досадой и, поймав мой взгляд на усаче-гвардейце, добродушно улыбнулся.

— В мае на пенсию ушел. Писала мама — всем гуртом провожали, с помпой…

Снова зазвонил телефон. Те же «алло!», «слушаю!» и, в конце концов, хлопок трубки о рычаг.

— Наверное, Тамара, — вздохнул он, устраиваясь в кресле. — Из дому звонить не хочет и мне строго-настрого заказала, а с этими автоматами беда одна. Так о чем мы? Вспомнил — вот и выходит, что он туда лыжи направил, а ты ему с этим Кривдиным поперек дороги.

— Послушай…

Он наполнил рюмки.

— Я мимо.

— Так и поверю. И напоследок о Лаврентии. Почему отец наш вчера под зонтик шуганул? Проще пареной репы. Скажи он хоть слово в твою защиту, только попробуй голос подать, серый кардинал немедля свой гражданский долг выполнит и просигналит на Солянку про наши непотребства. А Солянка что? Завернет все реляции, и снова пиши пропало. Сам смекай — зачем же старику сук под собой рубить?

— Мне и в голову не приходило…

— Наконец уловил. Это я тебя с эмпиреев на грешную землю. Вот и выходит, что повелся ты недотепой. И что было умных людей послушаться! Взял бы что-то верное, без зауми, и клепал на здоровье. Или хочешь, как Рябуха, жизнь свою проканючить? Кстати, вчерашнее Сокирко ему ни за что не спустит, вспомнишь мое слово. Сиди, сиди, пожалуйста. Башковитее надо быть. Башковитее. Не обижайся, я любя. Достигни чего-то, как говорится, ухвати перо жар-птицы, а тогда и куражься, сколько душе угодно.