Перо жар-птицы - [43]

Я бросил взгляд в ее сторону и, только бы не столкнуться лицом к лицу, быстро свернул в коридор. Я шел не оборачиваясь, а позади слышались шаги. Ее шаги… Спину леденил холод. Она не отставала, шла за мной. Немели пальцы на руках. Я не знал, куда прятать их, — руки, пальцы. Куда бежать от этих все настигающих и настигающих шагов? Провалиться бы сквозь землю! И вдруг — голос, тихий, чуть слышный:

— Евгений Васильевич…

Я остановился.

— Почему вы уходите? Я знаю, у вас неприятности из-за Мити. Большие неприятности. Но вы ни в чем не виноваты, что бы о вас не говорили. И никуда я подавать не буду… Я так и сказала им. А нужно будет, скажу о вас самое лучшее.

Отвернувшись, она впилась в сумочку, на секунду оцепенела, хотела сказать еще что-то, но промолчала и быстро пошла к выходу.

По коридору биокорпуса змеился провод полотера. Двери лаборатории были распахнуты, и Мотя, где ногой, одетой в щетку, где машиной глянцевала паркет. Стульями, табуретами и всем остальным она нагрузила столы. Брошенные мной клетки сиротливо выглядывали из-за ножек стульев, пустых и полных бутылей, картонных коробок.

Я уселся на единственный, оставшийся на полу табурет и закурил. Она же, косясь в мою сторону, начала свой монолог.

— Зараза ты, зараза! И что ему, спрашивается, надо было? Живи, пожалуйста, роскошуй. Так нет же…

Эти каждый раз прерывающиеся филиппики сопровождались методическим гудением полотера.

— Такого человека обидеть! Сумасшедшей культуры человек…

Видимо, весть о сердечном приступе Лаврентия докатилась и до нее.

Выключив ток, она сунула ногу в щетку и начала энергичную кадриль по углам комнаты.

— …С министром за ручку и со мной за ручку!

В сердцах она отбросила щетку и снова завела полотер.

Только сейчас я вспомнил о начинающемся обходе и схватился с табурета.

Вслед мне Мотя продолжала:

— Учил, учил и выучил на свою голову, а теперь на тот свет рачки лезет. — А затем, повысив голос: — И что мне с тобой, паразитом, делать! Да тебе бы ему ноги мыть и ту юшку пить, конформист собачий…

Это мудреное словцо она выговорила почти без запинки.

Солнце уже садилось, а я слонялся по парку, сидел на скамьях, вставал и снова шагал туда и назад. До сих пор я не мог решиться. Да и что, собственно, сказать ему, о чем просить! Повернется ли язык, если у человека своя беда, — с сердцем в его годы не шутят, — тут уж не до меня. И можно ли сравнить это с моими передрягами?

Какой-то старик остановил торопившегося прохожего. Тот отрицательно покачал головой и исчез за поворотом. Старик направился было к скамье, но, увидев меня, пошел навстречу. С виду никак не нищий и не пьянчужка, выпрашивающий у кого придется на стакан разливного.

— Молодой человек, вам не нужна кошечка?

Я вытаращил глаза.

— Да, да, хорошая кошечка, ласковая. Возьмите, не пожалеете.

Лицо в морщинах, тщательно выбрито. Толстовка — сегодня в диковинку — заштопана в прорехах и отглажена. Истоптанные ботинки начищены гуталином.

— Знаете, в декабре похоронил жену. Инсульт, за сутки угасла… — улыбнулся он. — Мы втроем жили — она, я и наша кошечка — Дружок. Сейчас один. На пенсии, конечно, и Дружок со мной. Трудно одному — и в комнате прибрать, и купить, и состряпать что-нибудь. Хлопотал все в дом престарелых, и вот уже ордер есть, но с животными туда не берут. Ни в коем случае. Не бросить же на произвол судьбы. Ведь пятый год у нас, таким котенком… — повел он до самого низу. — Надо, чтобы в хорошие руки… Возьмите, не пожалеете.

— Что ж, я возьму, — сказал я.

Он сразу же посветлел.

— А когда можно?

— Да сегодня хотя бы.

Я вырвал листок из блокнота и написал адрес.

— В девять, может, чуть позже, буду дома.

Он вынул очки, прочел и закивал:

— Знаю, знаю, где это…

Я свернул на другую аллею. Он торопился за мной.

— Простите, не поблагодарил вас.

…Я уселся на скамью. Что же делать теперь? Рука не поднимается нажать звонок. А разговор завести и подавно. По каким-то неведомым каналам мозга мысль пробежала к звонку на дверях у Кривдиных, к тому вечеру у них, а потом — к Ольге Сергеевне. Не подаст она — Сокирко на полпути не остановится. Не мытьем, так катаньем. И я решился…

Меня оглушил собачий лай с балкона. Я поднял голову — болтаясь вверх и вниз на качалке, Лаврентий возился с Кнопкой, помахивал перед ней чем-то на шнурке. Она же подпрыгивала, рвалась к нему на грудь, вертела обрубком хвоста, но, почуяв своим собачьим нюхом знакомые шаги внизу, бросилась к балюстраде и радостно завизжала. Лаврентий выглянул в проем колонок, увидел меня, как ужаленный, отпрянул и мигом исчез в комнате. Туда-сюда заходила качалка.

Я поднялся на второй этаж и стал звонить. В передней слышались голоса, но мне не отворяли. Обуяло какое-то непостижимое ослиное упрямство — дозвониться во что бы то ни стало. Достучаться, по-крайности.

Наконец дверь отворилась. Заслоном в ней выросла Тимофеевна.

— Вам кого?

Я не успел открыть рот как издали послышалось меццо-сопрано Елизаветы Константиновны:

— Передайте, что у Лаврентия Степановича постельный режим, тяжелое состояние…

В этот миг по передней циклоном пронеслась Кнопка, столкнула Тимофеевну с порога и, прыгнув мне на грудь, молниеносно расцеловала физиономию, шею, затем — ладони, пальцы рук. Сделала крутой поворот и столь же неистовым галопом, устремилась обратно.