Перо жар-птицы - [42]

— Вот что, сами слышали, как бы там ни было — здесь вы не жилец, не работник. Надурил, что и говорить!

Потом помедлила и, точно стыдясь себя, продолжала:

— Сейчас у меня своя забота, к отцу спешу, не опоздать бы… телеграмма пришла, опять сердце. Автобусом — до Ставища, а в село, может, какая попутная подбросит. Так вот, вернусь на той неделе — что-нибудь придумаем: может, к Онищенко пойдете, мы с ним институт кончали, или еще Кавецкий… И там у меня кое-кто найдется. Только уговор — чтобы завтра выступили и в чем вина признали. Критика и самокритика — наши рычаги.

— Что признать, Варвара Сидоровна?

— Будто не знаете?

Я покачал головой. Она выкатила глаза:

— То есть, как это…

— Да так, Варвара Сидоровна, — ни «признавать», как вы сказали, ни каяться не стану.

Она долго не сводила с меня глаз.

— Ну и баламут! Всегда говорила, что баламут. И как таких земля носит?

— Варвара Сидоровна…

— Ладно! Скажете, что знаете, учить не стану — куда уж грамотный. Только — одно — хвост не очень задирайте, как умеете. Корона с головы не спадет, а работать где-то надо.

Мимо, торопясь в биокорпус, прошагал Димка. Проводив его взглядом, она перешла на «ты»:

— И дружкам своим не очень доверяйся. Понял?

13.

Часы показывают семь. И здесь, в вестибюле, и на этажах тихо, обычная утренняя тишина. Я пришел пораньше, чтобы до обхода и этого, перенесенного на сегодня, собеседования обмерять до сих пор не обмерянные клетки.

Надо успеть до звонка, иначе — того и гляди — выкурят со всеми потрохами. А затем дальше проходной не пустят. Торопиться, торопиться! Первым делом в виварий…

…Обе клетки на столе, рядом две пустые. Вынимаю из ящика журнал с записями, достаю корнцанг и отворяю дверцу пустой клетки. Ум за разум заходит! Захлопываю ее и вынимаю из полной первого попавшегося под руку зверя. Держу его на корнцанге, маячу в воздухе — куда бы приткнуть. Наконец швыряю обратно к остальным.

Дело не клеится. Сижу на табуретке, как истукан, опустив руки. Случайно взглянул на клетку — дверца открыта. Я забыл задвинуть засов… К счастью, завозившись в середине, они не успели выпрыгнуть наружу, разбежаться по полу.

Время шло. Пробило восемь, потом — еще раз. Со двора доносились голоса. Я прирос к табурету.

Пробило девять. В корпусе хлопали двери, распахивались окна, я не заметил, как вошла Лора.

— Что с вами, Евгений Васильевич? — спросила она шепотом.

— Ты же знаешь, Лорочка.

— Вы должны пойти к Лаврентию Степановичу, поговорить с ним!

Я сделал движение.

— Да, да! Иначе Трофим Демидович и Антонина Викторовна…

— Подумай, что ты говоришь.

— Сейчас и поезжайте.

— Ехать вроде недалеко, — усмехнулся я.

— Домой поезжайте. Он же заболел, забыла сказать вам. Позвонила Елизавета Константиновна — сильный сердечный приступ, кажется, микроинфаркт.

Час от часу не легче.

— И Вадим Филиппович заболел, только что звонил.

— А с ним что?

— Тоже сердце. И все-таки надо идти. Начнете не о себе, сначала о чем-нибудь другом, — вышептывала она свою милую, нехитрую хитрость, — а потом…

Я поднялся с табурета!

— Нет, Лора. Спасибо на добром слове, но чему быть, того не миновать. Не залатать, не залудить! Мене, мене, текел, упарсин.

В ее глазах мелькнули тревожные огоньки — не заговариваюсь ли!

— Это — по-арамейски, — разъяснил я.

— По какому?

Она решила, что я окончательно спятил.

— По-арамейски. А по-нашему будет — подсчитано, взвешено, отрезано. Про Валтасаров пир слыхала что-нибудь?

— Не слыхала. Это такой банкет?

— Вот именно — банкет. Так что, Лорочка, видно, отдавать концы.

Оправившись от испуга за мои пошатнувшиеся умственные способности, она продолжала:

— Послушайте, вам надо пойти, надо! И потому еще… Трофим Демидович привел в кабинет Александра Николаевича Кривдину, жену его. Сейчас она там. И Антонина Викторовна тоже. Говорили что-то о вас, о прокуратуре. Когда я вошла, замолчали…

Она взглянула на часы и ойкнула:

— Бегу!

— Беги, не то хватятся, — сказал я. — И спасибо тебе.

— А вы сейчас же идите, — зашептала она на ходу.

Я остался один. С необмерянными клетками, раскрытым журналом.

Опасаясь, что дело сегодня может обернуться и так и этак, они позвали Ольгу Сергеевну. Прокуратура, следствие… Самим выносить сор из избы, пожалуй, несподручно. На что уж с руки потерпевшей. Все эти тонкости нашей этики Сокирко знает назубок. А Антонина Викторовна…

За стеной зазвонил телефон. Я вышел, снял трубку и назвался. Звонила Ноговицына:

— Жду вас в ординаторской. И скорее, пожалуйста… Мы торопимся на обход.

Разговор был недолог, к тому же — при свидетелях. Все это можно было сказать по телефону. Но мне надлежало предстать пред ее очи раздетым донага, повергнутым в прах.

Смерив меня с головы до пят, она углубилась в истории болезней, пометила что-то в одной, другой и, не очень торопясь на обход, взялась за третью.

Я дожидался, прислонясь к двери.

Наконец меня обдало январской изморозью:

— Вы должны в кассу взаимопомощи сто рублей. Потрудитесь немедленно вернуть. Я напомнила в бухгалтерии. Там удержат, разумеется, но всего долга это не покроет. Надеюсь, до завтра вы полностью погасите остальное.

Не говоря ни слова, я кивнул и вышел.

В эту минуту распахнулась дверь приемной и на пороге — бледная, вся в черном — замерла Ольга Сергеевна. Наверное, и она увидела меня.