Перо жар-птицы - [38]

Аня и Ноговицына обработали операционное поле и обложили его простынями.

Грудь Кривдина стала подниматься и опускаться. Никогда я не видел его таким бескровно-бледным. Кожные покровы чуть заметно выделялись среди простынь.

По поверхности будущего разреза еще раз обрабатывается операционное поле.

Лаврентий вопросительно обернулся к Максимаджи. Тот кивнул.

— Приступим, — сказал Лаврентий. — Евгений Васильевич, отпустите халат, жмет что-то.

Я развязал узел и перехватил его свободнее.

Скальпель! Со сноровкой циркового манипулятора метр пожонглировал им меж пальцами и молча отшвырнул прочь. Лезвие описало дугу и звякнуло о пол.

И не к тому привычная Нина Павловна достала другой. Он снова повертел его в руке и на этот раз одобрительно причмокнул.

Скальпель врезался в кожу, затем — в подкожно-жировую клетчатку. Старик работал быстро, разрез — гладкий и ровный. В такт двигались обе руки — завидный дар хирурга, опыт долгих лет, добытый еще со студенческой скамьи. Чуть прикасаясь к инструменту, по старому завету Лангенбека — «Kein Druck, nur Zug»[4], едва-едва надавливая на него, он, казалось, чувствовал не скальпель, схваченный пальцами, а лишь скользящее перед ним острие.

Послойно вскрывающаяся брюшная полость.

И я, и остальные не отрывали глаз. Я любовался этими пальцами, пробегающими не по клавишам рояля, а по живой, все обнажающейся ткани. Смогу ли я так когда-нибудь?

Апоневроз прямой мышцы живота, брюшина…

— Пульс?

— Давление?

И в ответ — чуть глуховатый голос Степана Ованесовича…

…Листья уже слетали с деревьев, устилая поляну желтым покровом. Сладкая прелость облегала землю, впадины и пригорки — все вокруг, проникала глубоко в легкие. После городского угара здесь дышалось свободно, полной грудью. Вдоль автострады выстроились в два ряда красные гроздья рябин. Я развалился на перине из листьев и шевелил в костре горящий хворост. Ольга Сергеевна подогревала сваренную дома картошку, потом резала хлеб, помидоры.

— Вот видите, Женя, а вы не хотели ехать, — сказала она.

На обочине, невдалеке от нас, Кривдин возился с трехтонкой.

— Скорее же… — обернулась она в его сторону.

Он вылез из-под кузова.

— Сейчас, сейчас.

Леньчик нес к машине ведро с раздобытой где-то водой.

— Мама, смотри! — встрепенулись девчонки и вместе с Витькой вскочили на ноги.

Среди деревьев пробежала лосиха с лосенком и скрылась в чаще.

И года не прошло…

Лаврентий вскрыл брюшную полость. Аня наложила салфетку. Теперь все открылось перед нами, как в учебнике анатомии, — просвечивающие сквозь отощавший сальник петли тонкого кишечника, растянутый желудок. Только не мертвые, типографские, а живые, пульсирующие.

— Пульс?

— Давление?

Мы склонились над раной. В антральном отделе желудка видна беловато-желтая бугристость. Скользнув по ней взглядом, Лаврентий отбросил скальпель и поднял голову.

— Смотрите, Евгений Васильевич, вы были правы.

И, вскрыв сальниковую сумку, стал ощупывать головку поджелудочной железы — плотную, бугристую. Он поморщился и перешел к печени. В ней метастазы не определялись.

— Хоть здесь в порядке.

И, вернувшись к поджелудочной железе, покачал головой:

— Кажется, ушло глубоко…

Снова — ревизия желудка. Под его пальцами уже явственно прощупывалась плотная опухоль, инфильтрирующая стенки вышележащих отделов желудка.

— Видите, Евгений Васильевич? Здесь и здесь тоже.

Почему-то каждый раз он обращался не к Ане или Ноговицыной, а ко мне — стороннему зрителю.

— Ножницы!

Аня и Ноговицына, с зажимами в руках, подступили вплотную к столу.

…Золотые руки мастера. Точность движений, вера в себя.

— Зажимы!

— Тампон!

Перевязка сосудов… Он отсекает две трети желудка.

Аня и Ноговицына захватывают сосуды, фиксируют их зажимами.

Еще зажим, еще и еще…

И вдруг падение сердечной деятельности.

Аня лихорадочно массирует сердце. Ноговицына делает инъекцию. Хлещет кровь, Лаврентий сдавливает сосуд пальцами.

— Зажимы!

— …Лигатуру!

Игла петляет вокруг кровоточащих сосудов, перевязывает их.

Кровотечение остановлено. Он вынимает один из зажимов, сбрасывает в таз.

Работает игла… Между оставшейся частью желудка и тонким кишечником наложен анастамоз.

Оглядев нас, Лаврентий стягивает перчатки, шапочку и опускается на подставленный Ноговицыной табурет.

— Спасибо. Зашивайте.

Аня и Ноговицына вынимают зажимы. Один за другим, они со звоном падают на дно таза. Потом Аня зашивает рану — брюшина, апоневроз, подкожная клетчатка…

А у меня в глазах — метастазы, метастазы…

Я иду в раздевалку — во дворе дожидается Ольга Сергеевна.

11.

Сегодня она превзошла самое себя. Вокруг гладиолусов сгрудились тарелки с салатом, шпротами, маринованными грибами и прочей снедью. А над всем возвышалась бутылка «Токая», напрямик из Будапешта.

Встав чуть рассвело, она, до ухода из дому, ухитрилась навести блеск в комнате: рассовала в углы привычный хлам, подклеила свисающие вниз обои, натерла полы, и сейчас всюду царила поразительная чистота. Носясь туда-суда с тарелками, укладывая на скатерть салфетки, она то и дело поглядывала на мой подарок, озирала его на протянутой руке, прикладывала к уху, точно поджидая еще кого-то. Но мы никого не ждали.

Наконец все было готово, и мы уселись за стол. Я долго возился с «Токаем» — пробочника в доме не оказалось, пальцы на руке все еще сводило, и пробку пришлось воткнуть в бутылку. В приподнятых рюмках заиграли янтарная влага, мы приблизились друг к другу, и в этот миг зазвенел колокольчик.