Перо жар-птицы - [37]

— Ладно, — говорю я. — Только не высовывайся.

Она благодарно сползает вниз и выглядывает наружу, как из окопа.

— Что-то вы возбуждены сегодня, Матрена Харитоновна, — слышится, как всегда, респектабельный, не по вчерашнему величавый басок.

— Ой, не спрашивайте, Лаврентий Степанович!

Я представляю картину рукопожатия — Мотя подхватывается со стульчика, долго вытирает руку о фартук, а затем впивается в широко, демократически протянутую пятерню метра.

Чтобы не терять времени, я достаю новую крысу, прижимаю ее к столу и приступаю к обмеру.

— Зрачки расширены, — доносится снизу, — сердечные сокращения учащены. Это никуда не годится. Запомните — травмирование нервной системы угнетающе отражается на жизнедеятельности организма.

— Это вы точно, Лаврентий Степанович, — подтверждает Мотя. — Нервы так и шпурляют, так и шпурляют.

Я благополучно управился с новым экземпляром, втолкнул его в клетку, сделал запись и достал следующего.

— Что же, придется вас исследовать, — говорит Лаврентий. — На этой неделе, пожалуй, не смогу. На следующей — будьте готовы. Полагаю, нужен курс физиотерапии, не исключаются теплопроцедуры. А пока что — покой и еще раз покой. Берегите нервы.

— Это вы правильно сказали, Лаврентий Степанович, — соглашается Мотя, окончательно сраженная перспективой теплопроцедур и курса физиотерапии. — Все в аккурат из-за нервной почвы.

К огорчению Клавы, о стычке с Лошак она благородно умалчивает.

Крыса оказалась на редкость ухватистой, из танцуевского выводка. Прижатая к столу, она вертится в стороны и каждый раз штангенциркуль скользит по шерсти, сползает вниз. Случайно поднимаю глаза на окно. Презрев мой совет и по-прежнему навалившись на подоконник, Клава загораживает своим торсом весь проем. Я оторвался на секунду и, видимо, поотпустил корнцанг, но этого было достаточно. Два ряда зубов, острых, как отточенная пила, с размаху врезались в правую кисть и повисли на ней мертвой хваткой. Штангенциркуль сам собой грохнулся на пол. Услышав мой вскрик, Клава обернулась и онемела.

Не выпуская корнцанга, я тщетно дергаю его от себя и наконец смекаю, что отрывать нужно голой рукой.

— Евгений Васильевич… — блеет Клава.

Я отбрасываю корнцанг и в тот же миг впиваюсь в спину зверя. Загоняя ногти под шерсть, стремлюсь достать до позвоночника. Обожравшаяся на казенных харчах крыса шалеет от ярости, хватает то тут, то там. Но я отрываю ее от кисти, зажимаю пальцами и вталкиваю в клетку к остальным. Лишь теперь вижу свои свисающие клочья и льющуюся на пол кровь.

Клаву трясет лихорадка.

— Ах боже мой, боже мой… — только и может вымолвить она.

— Хватит ахать, — говорю я. — Крови не видела, что ли?

— Это я виновата, одна я!

— Брось! Ты-то причем? Зевал бы меньше…

— Потерпите, Евгений Васильевич. Я позову кого-нибудь.

— Этого не хватало! Неси йод, вату, бинт, все, что нужно. И живее.

Она исчезает за дверью, я изо всех сил сжимаю кулак. Но кровь сочится между пальцами, стекает на пол.

У меня это не впервой. Почти каждый раз распухала рука, сводило пальцы. Здесь уж распухнет непременно. И я вспоминаю о Кривдине, о назначенной на девятое операции, о так и не законченном обмере…

Клава появляется с йодом и пачкой ваты. К ней вернулся дар речи:

— Бедненький! Я же говорила, что они кусаются.

10.

В раздевалке ни души. Видимо, они уже там. За дверью слышатся всплески воды, вытекающей из крана. Я забрался в кабину, сбросил все верхнее, развязал шнурки на туфлях и начал облачаться. Потом, как мог, левой рукой натянул бахилы. Покончив с этим, шагнул в предоперационную.

Ушли и отсюда. Лишь один Лаврентий, в такой же, как я, униформе и бахилах, мыл под краном руки. Пробежав по моей повязке, по распухшим под бинтом пальцам, он скептически хмыкнул:

— Угораздило же вас…

Не найдя что ответить, я виновато пожал плечами.

— Укол хоть сделали?

— Сделал, сделал.

Он снова склонился над умывальником. Тщательно намыливал ладони, меж пальцами, тер щеткой ногти, подставляя руки под струю, намыливал и смывал пену.

— Готово там? — спросил он, опуская руки в тазик с диоцидом.

— Уже, — кивнул я.

— Что ж, пойдемте.

Мы вошли в операционную.

Все были в сборе — Ноговицына, ассистирующая вместо меня Аня Гришко, операционная сестра Нина Павловна — закадычная, еще медсанбатовская подружка Лошак, не в пример Варваре Сидоровне, так и затормозившая в сестрах. У аппарата стоял наш анестезиолог Степан Ованесович Максимаджи — армянин с караимской фамилией. Возле него — другие, и новенькая, незнакомая мне санитарка. Все в такой же униформе и бахилах.

Не опуская приподнятых рук, Лаврентий сделал общий поклон.

Комнату заливало солнце. Рядом с ним свет ламп казался скудно-тусклым. Вспомнилось: «Как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари…»

Стерильной салфеткой он высушил руки и дополнительно обработал их смесью йода со спиртом. Нина Павловна помогла ему надеть перчатки и облачиться в халат.

Распахнулись двери. Сестры ввезли каталку. После морфия Кривдин лежал неподвижно с полузакрытыми глазами, едва различая окружающих. Сестры перенесли его на стол, укрепили руки и ноги.

Максимаджи ввел в трахею трубку, наладил раздувные манжеты. Кислород, закись азота…