Перо жар-птицы - [36]

Конечно же, метр заливал с досады. Какой там рыбий жир, витамины… — девчонки были здоровы. Стоило только взглянуть на них. Еще не растраченной, бьющей через край молодостью, радостной полнотой ее в каждом движении, взгляде, может быть, умом не до конца постигнутой. И она-то, молодость эта, жестоко прыснувшая на морщины и седину, больше всего разъярила старика, потянувшегося спьяна за тем, до чего уже никогда не дотянуться. Да и тянуться, по правде, негоже, не пристало. Не парень, искореживший новенький галстук, и не тот другой, готовый по первому знаку внести свою лепту в общее дело. Парни перебродили вместе с хмелем, а съедающая все существо злоба на девчонок, на их молодость и собственную немощь, бурлила до сих пор.

Мы добрались до стоянки такси.

— Я отвезу вас домой, — сказал я.

— Не нужно. Я и без того задал вам хлопот, — пробормотал он. — Простите, пожалуйста.

И, протянув из окна машины руку, сразу же поднял стекло.

9.

Никогда не угадаешь, что ждет тебя впереди, чья кошка перебежит дорогу, какой кирпич свалится на голову. Хотя бы это вчерашнее. Кто мог усмотреть его на пути из «Академбочки»? И вот теперь…

Казалось, все шло как нельзя лучше. Клава явилась точно, минута в минуту. В почти до дыр затасканных джинсах и, по контрасту, в новенькой, насквозь светящейся нейлоновой блузке. Вертя хвостом, она не упускала из виду мою реакцию на выступающие по бедрам пятна, на туго наливающийся нейлон и, не встретив ни сочувствия, ни осуждения, влезла в свой халат.

Мы спустились в виварий, взяли там клетки с крысами и принесли их в лабораторию. Потом принесли из чулана танцуевских.

У лестницы, под нашими окнами, расположилась Мотя. Усевшись, как обычно, на детском стульчике, она все той же паяльной лампой выводит гнездящихся в клетке клопов. Наш подъем по ступеням сопровождается шипением лампы и потрескиванием охваченных огнем паразитов.

Клава сбегала за пустыми клетками, а я тем временем развернул в журнале последние записи.

Дело сразу пошло на лад. Поиграв, для порядка, в робость, Клава энергично прижимала крыс к столу, а после обмера сама сбрасывала их в пустую клетку.

— Закрывай дверцу, — предупреждал я всякий раз. — Смотри, разбегутся!

— Учите ученую.

Мы начали с группы усиленного питания. Опухоли наросло почти в каждом экземпляре. Я записал с полдесятка, взялся за остальных, но внезапно нашу студию прервали доносящиеся снизу голоса.

— Да поставлю, поставлю вам на место, — раскатисто гремела Мотя. — Век бы его не видать!

— А век не видать, так не трогайте, — слышался голос Лошак.

Видимо, речь шла о детском стульчике. С ними у Моти вечная канитель: каждый раз она уносит их из детского отделения и не возвращает назад. Этот инвентарь можно обнаружить где угодно — посреди двора, в уборной или виварии. Строго говоря, Лошак права. Но на этом дискуссия не исчерпывается. Через распахнутое окно слышно, как она вступает в новую фазу:

— И сколько раз вам говорила, чтоб чистили как положено.

Клава забыла про крыс, про все на свете. Отбросив корнцанг она пробирается к окну. Я дергаю ее за халат.

— Куда ты?

— Сейчас, Евгений Васильевич…

Подняв корнцанг, я достаю новую крысу.

— А как же вам чистить! — огрызается Мотя.

— Не знаете как? Хлорамина туда, а потом шваброй и водой горячей, со щелочью.

— Нехай она горит, щелочь ваша, чтоб я об нее руки портила!

Температура доходит до точки кипения. Клава приросла к подоконнику.

— Долго мне ждать? — окликаю я.

— Ну, какой вы! — оглядывается Клава в комнату и тотчас же снова свешивается во двор. — Говорю вам, сейчас…

— Ой, Мотря! — вырывается у Лошак.

— А что — Мотря, что Мотря? Сама знаю, что Мотря.

Властью мою соседку не проймешь. Мотя сама, можно сказать, власть. Если не впрямь, то косвенно. При случае она никогда не преминет уведомить собеседника о том, что двоюродный брат ее судебным исполнителем в Пирятине. Такое родство хоть кому повысит престиж.

С корнцангом наперевес я дожидаюсь Клаву, крыса нетерпеливо вертится в воздухе.

— Послушай!..

Клава обиженно слазит с подоконника, берет у меня корнцанг и с досадой опускает его на стол.

Выдержав паузу, Лошак бросает сакраментальное:

— Мы с вами поговорим в другом месте.

— В другом — так в другом. Где хочете, — парирует Мотя — Не боюсь, пуганная!

— Держи, пожалуйста, покрепче, — прошу я, прикладывая к опухоли штангенциркуль.

Но все Клавины мысли — там, за окном.

Не знаю, чем бы кончилась эта бабья перепалка, если бы издали не долетел голос Лаврентия. Как всегда, в эту пору он Гарун аль Рашидом обходит владенья свои.

Видимо, Лошак отступает. Делая заметку в журнале, я слышу, как прогибаются и визжат под ней кованные ступени лестницы.

Сквозь зубы, так сказать, à parte, Мотя подводит итог дискуссии:

— Не по-твоему, так сама и чисть. Ходят тут и только душу типают… Падло смердовонючее…

Она не рассчитала, что у оппонентки отличный слух. Скрип ступеней мгновенно утихает.

— Что вы сказали? — слышится поперхнувшийся голос.

— Что сказала, то сказала.

Предвкушая продолжение спектакля, Клава снова влазит на подоконник. Я закончил запись и решительно направляюсь по ее душу.

— Евгений Васильевич, голубчик, — взмаливается она шепотом, — давайте отдохнем немного, ну прошу вас.