Перо жар-птицы - [3]

Все называют его  д е м о к р а т и ч н ы м. Что верно, то верно, только я не понимаю, почему, собственно, он должен быть деспотичным, или как еще сказать? Разве наша контора — древний Египет или Междуречье? Так уж повелось, что человеческую норму стали возводить в добродетель. Впрочем, все познается в сравнена и, конечно же, наш старик молодец. Сокирко, например, до сих пор ходит гоголем, вернее — не ходит, а шествует, не говорит, а изрекает. Закон инерции, ничего не попишешь. Со мной он едва здоровается, если же кивнет, то как рублем подарит. А я все же — хирург, клиницист. Да еще, какой ни есть, экспериментатор. Мудрено, кажется, но поспеваю и с тем, и с другим и, чем черт не шутит, может быть, лет через сорок стану академиком. Так, во всяком случае, хочет одна знакомая мне особа. На меньшее она не согласна.

Кстати, о званиях. Поскольку у каждого Ахиллеса должна быть своя пята, есть она и у Лаврентия. Это — ученые степени и звания. Здесь он ревнив, как перезрелая куртизанка. Однажды я принес ему заявление. По всей форме — «…учитывая вышеизложенное и принимая во внимание нижесказанное, прошу дать мне профотпуск с 15-го сего месяца…»

Он взялся было за ручку, а затем улыбнулся смущенно и даже чуть виновато.

— Женя, вы забыли указать ученые степени. Вот сюда, пожалуйста.

Я принялся дописывать. Доктора медицины кое-как втиснул, а вот заслуженный деятель науки не лез ни туда, ни сюда. Мы прикидывали и так, и этак. Наконец мне надоела эта канитель:

— Может, переписать?

— Лучше перепишите, — и протянул чистый листок.

Сейчас у старика одна забота — выйти в члены-корреспонденты. На днях мы его снова выдвигали. В третий раз. Снова лились похвальные слова, Димка читал характеристики, перечислялись заслуги. Все это, за подписями и печатями, отослали на Солянку.

Выйдет ли что — не знаю. Да и сам он, кажется, не очень верит. Дважды заседали там академические старцы, судили-рядили и еще до голосования прокатывали. Я бы на месте Лаврентия плюнул, больше не совался. Чего тут торопиться? Ведь кесарево за Кесарем никогда не пропадет.

Наш ночной страж Матвей Кузьмич, или попросту — Кузьмич, уже бодрствует. То, что я появляюсь здесь с петухами, для него дело привычное. Он салютует мне за вешалкой:

— Молодым кадрам почтение и уважение.

— Рад видеть вас, дорогой друг. Как прошла вахта?

— На Шипке все спокойно.

— Нападений на пост не было?

— Случаи такого явления не состоялись.

— Отлично! А попытки поджога и прочие нежелательные факты?

— Обратно не обнаружены.

— Спасибо за службу. Когда я буду у власти, я вынесу вам благодарность в приказе.

Он вылазит из своего укрытия и делает утреннюю разминку.

— А пока что разрешите сигарету.

Я вынимаю пачку «Верховины» и щелкаю зажигалкой.

Кузьмич затягивается.

— Пожелать вам самых лучших благ.

Как будто блага бывают получше и похуже.

Я снял номерок и спустился во двор. Здесь, как всегда в эту пору, тихо, ни души.

Всю дорогу я старался об этом не думать. Черт с ним — что будет, то будет. Главное — не волноваться. Легко сказать — не волноваться! Я чувствую, что внутри меня сосет какой-то червь — страх и вместе с тем надежда. Чем ближе, тем больше.

И в зверинце тишина. От грохота засовов вся фауна встрепенулась. На меня глядят сотни глаз — безразличных, настороженных и явно враждебных. Я пробираюсь, как в трюме, среди ярусов с живым товаром. Мои клетки под самым потолком. Приставляю лестницу, снимаю первую, вторую, потом — третью и четвертую, выношу их во двор, задвигаю засовы и направляюсь в лабораторию. Две клетки под мышками, две в руках.

Уже по пути я вижу неладное. В голодающей группе — она у меня на хлебе и овсе — три трупа, белые шкурки с запекшейся кровью. Следы зубов и когтей. Значит, ночью была потасовка. В биогенной группе издохло только две, в группе усиленного питания — всего одна, зато в контрольной клетке три валяются кто на боку, кто брюхом кверху. Вот те на! Почему же прошлый раз выжили все контрольные и все голодающие, дохли только биогенщики и усиленные?

Я принимаюсь за обмер. Обычно мне помогает препаратор. Она держит, я же измеряю и записываю в журнал. Сейчас все приходится делать самому — корнцанг в левой руке, я достаю им крысу, прижимаю к столу, а правой рукой пытаюсь приложить к опухоли штангенциркуль. Крыса вертится, отчаянно пищит и рвется цапнуть меня за пальцы. Я выжидаю, когда она обессилит и утихнет.

Меня донимало не зря: у тех, что на биогенах и усиленном питании, опухоль меньше нормы. У голодающих ее выгнало, как никогда не выгоняло. Что за напасть! Ведь я вводил все сам, своими руками. Может, внесли инфекцию, могла и Мотя напутать, сунула не то, что надо. Раз в жизни попросил ее, и вот…

За окнами слышны голоса — сходятся на работу. Уже половина девятого. Я успел измерить штук двадцать, и всюду черт в ступе, сапоги всмятку. Не верь после этого в предчувствия! Столько времени ушло впустую.

Снизу доносится:

— Значит, купила?

— Доконал-таки, паразит: берите, говорит, дама, пока не разобрали. Выиграете пианину, а может, и «Москвича».

Я узнаю Мотю, мою соседку по дому. Прошлым летом я устроил ее сюда санитаркой. Это нежнейшее сопрано слышно за версту. Сначала оно грохотало в клинике и, разумеется, чуть свет поднимало больных. На ночных дежурствах от него перегорали электрические лампочки. Словом, посыпались жалобы и мою протеже специальным приказом Лаврентия перевели в биокорпус.