Перо жар-птицы - [23]

— А я, Ананий Иванович, видел. Мы там, с матерью и братом, отца искали.

— Значит, понимать должны, — говорит он многозначительно и вот-вот вернется к тому, позавчерашнему. Но бегут минуты, часы отбивают одиннадцать, каждый из нас уходит в свое далекое, и я снова слышу его чуть хриплый голос и это мягкое полтавское «л».

— Пришли они на второй день — Мария моя, Мария Лукьяновна, и все трое. Меня они поначалу не признали, страшный был, на себя не похож. Вале тогда пятнадцать исполнилось, он все мать за локоть поддерживал и среди нас — глазами, глазами. Максим с Любой — совсем мальцы — на цыпочках и за ее рукава хватались. Я им — знаки через головы, не замечают… а потом в один голос: «Папа, папа!» Мария Лукьяновна с Валей поближе пробиваются. Я, понятно, к ним, к самому краю…

Он вздохнул и затянулся папиросой.

— Неделю битую ходили. Чуть утро — все четверо у проволоки. А что толку! И надоумь их тогда кто-то — задаром, мол, ничего не выйдет. Особого добра нажить нам не пришлось, но была у нее бирюзовая брошка в золоте, еще матери. Вот эта брошка и решила все. Протянула ее Мария Лукьяновна старшему и взглядом в мою сторону повела. Тот на ладонь положил, отвернулся, вертит туда-сюда, сам видит — предмет стоящий, да поскорее в карман, меня же, незаметно так, пальцем поманил и — за ворота… Как мы домой добирались, не спрашивайте. Принесли они с собой хлеба буханку, а к ней ватник, бутсы и прочее гражданское. Там же, в первой подворотне, и переоделся…

Мы не заметили, как вошел Сокирко. Метнул в мою сторону руководящий взор, поморщился, что я здесь, а не у себя, однако не сказал ничего.

— Вот что, товарищ Рябуха, — бросил он мимо меня, — зайдите послезавтра. Надо решать с этим Коньковым.

— Я и завтра могу, — приподнялся Ананий Иванович.

— Не к спеху, завтра отдыхайте. — И на этот ретируется.

В эту минуту послышался какой-то шум, аккомпанируемый скрипом и лязгом металла. Я взглянул в окно. Матвей Кузьмич распахивал ворота, и во двор вкатила наша «Волга». Пока машина разворачивалась по кругу, внизу появился Сокирко. Его посадку Кузьмич сопровождал окаменевшей стойкой «смирно». Когда «Волга» исчезла за воротами, он снова принялся за свои засовы. Теперь вздохнет свободнее, сможет почивать до рассвета.

Слушая Анания Ивановича и все пробиваясь в моей чаще, я вдруг вышел на поляну, светлую и просторную, и, точно ноша с плеч свалилась, стало ясно и легко…

— И охота же так, изо дня в день, с утра до полуночи! — говорю я, отходя от окна.

Рябуха поднял голову:

— О чем вы? Простите, задумался.

— Да о нем же, о нем, — киваю я вниз. — А завтра ровно в девять утра тут как тут будет.

— Что ж, у человека докторская. Дома, видно, не с руки, вот и остается допоздна.

— Так ли! Будь докторская на уме, не шастал бы по этажам из отделения в отделение. Здесь, Ананий Иванович, глаз да глаз, государево око. А сюда, думаете, зачем завернул? Докторской ради? Взглянуть, где же все-таки меня носит и не спим ли мы, избави бог.

— Эх, Евгений Васильевич, ему — свое, а нам свое.

Не помню, чтобы он говорил о ком-нибудь дурно. И не по расчету вовсе. У иного, при такой обходительности, расчет прежде всего: худое скажешь о других — про тебя, чего доброго, худо подумают. У Рябухи это в природе его. Вот и о Сокирко тоже. А между тем судьба все вяжет и вяжет обоих одной нитью, и вьется эта нить ни мало ни много — лет двадцать. Еще с сорок пятого или сорок шестого, когда в райбольнице на Шулявке состоялось их первое знакомство. Ананий Иванович тянул свою лямку палатного, а Сокирко в один прекрасный день появился там главным.

Ласый до всего, касаемого начальства, персонал больницы вскоре разведал, что новый главврач — человек серьезный и разного рода мерихлюндий не допустит. Кроме того, стало известно, что всю жизнь он с редкой прытью и ослепляющим величием ищет зло, борется с ним изо всех сил. И до войны, и после. Но поскольку зло многолико, живуче и покушающимся на него воздает полной мерой, Трофим Демидович, согласно единства противоположностей, впал в другую манию — в манию преследования. Зло, грозящее ему уже лично, так сказать — в отместку, обрело небывалые до сих пор пределы. Стало мерещиться повсюду, в каждом встречном, в каждом окне и подъезде. Так, мания величия и мания преследования (по мне любому вполне хватило бы какой-нибудь одной) слились в его феномене, подобно струям Арагвы и Куры у поэта — «Там, где, сливался, шумят. Обнявшись, будто две сестры, струи Арагвы и Куры».

На Шулявке зло, помимо некоторых других, воплотилось и в Рябухе. По долгу службы главврач доподлинно знал и об окружении возле Яготина, и о плене, и о последующих двух годах под немцем. Их неоднократные диалоги лапидарно сводились к следующему:

С о к и р к о (имея в виду те же окружение и плен). У вас холера была?

А н а н и й  И в а н о в и ч (разводя руками). Была.

С о к и р к о. Так почему же она вас не взяла? Это подозрительно.

В конце концов за диалогами последовала административная акция, именуемая увольнением. При Марии Лукьяновне, уже не поднимавшейся на ноги, неоперившемся Вале и двух других — вовсе мелкоте, Рябуха очутился, как говорится, на улице. К счастью, через два-три месяца его взяли в клинику к Онищенко. Сокирко же, искоренившего зло на Шулявке, вскоре занесло в министерство… На первых порах начальником управления, а дальше — замминистром. Забыл ли он про Анания Ивановича или из виду упустил — неизвестно. Это только думают, что с вышки виднее, на деле же не все с нее углядишь.