Перо жар-птицы - [22]

— Пустяки, — говорит он, отодвигая газету в сторону. — Кто-то забыл, я и листаю.

— Чего-то вы сердиты или расстроены чем-то. Я еще вчера заметил.

Он точно просверлил меня насквозь.

— Знаю, скрывать вы не умеете.

— Что не умею, то не умею.

И снова — тот же пронизывающий взгляд.

— Если по правде, — крутит он свой пожелтевший от никотина ус, — не сердит, а расстроен скорее. Обидно, когда веришь человеку и вдруг эту веру теряешь.

— Что-то не пойму вас.

— Не торопитесь, поймете. Зашел позавчера к Скорняковой Александре Герасимовне. Помните, вы к нам только поступили, а она как раз на пенсию уходила, из гинекологии. Прихворнула Шура, как-никак седьмой десяток на исходе. Да не в этом дело. Вижу, у нее девчонка, рыженькая такая и глаза слегка враскос. Слышите, Евгений Васильевич?

Я слушаю внимательно, но так и не разберу, к чему он все это ведет.

— Лицо знакомое, а где, когда видел, убейте — не припомню, — продолжает он, не сводя с меня глаз. — Взглянула в мою сторону, вздрогнула и краской зашлась, а потом подхватилась и ну прощаться. За минуту ее как ветром сдуло.

Я начинаю понимать.

Он вынул «Беломор», повертел в своих скрюченных подагрой пальцах, поднес спичку и откинулся на стуле.

— Сдуло, а Скорнякова и рассказала все по старой дружбе. Пришла, значит, эта девчонка со своей бедой. Даже не знаю — беда ли, потому что могло быть и с радостью. Как бы вам попроще… Дело не новое — он возьми подмани ее и брось, а дитё, сами понимать должны, если уже сложилось так, — ни к чему оно ей. Себе толку не даст, куда там дитё! И вот извольте помочь. А чем, спрашивается, поможешь? Закон есть закон, его не перескочить. Да и сама Шура не пойдет на такое. И прежде — это я вам точно скажу — никогда бы не пошла.

И против воли, а может быть снова же с умыслом, он доконал меня окончательно:

— Забыл сказать, девчонку эту Скорнякова когда-то от матери принимала, еще в войну. Мать не выжила, а ее спасли. Так она с бабкой и осталась. Помогала им Шура чем могла… С тех пор и знают друг друга. У матери тоже не все в лад вышло, только тогда война списала…

Его прерывает дежурная сестра.

— Ананий Иванович, во вторую палату!

— Иду.

Он срывается со стула, бросает окурок в пепельницу и исчезает за дверью.

Я остаюсь один. Уйти или дослушать? Лучше бы уйти. Но я остаюсь, уж если пить, то сразу.

Так вот что она хотела сказать мне в тот вечер! Я же, весь в своем, не догадался. Значит — позавчера, у этой самой Скорняковой. Все время после метро она думала, думала и наконец решилась…

Стало душно. Я расстегнул ворот рубахи, потом отворил второе окно. Во дворе все замерло, тускло светится на этажах, где палаты, ярче горит у Сокирко и еще на проходной. Я чиркнул спичкой, огнем обдало пальцы и погасло. Зажег снова, закурил.

Но откуда Рябухе знать… ему-то откуда? Еще бы не знать — он же видел нас вместе! Как-то в мае, в ботаническом, потом — возле Ватутина. Да вот еще на днях видел, когда мы ездили за реку. Она поджидала меня на улице, а он выскочил в киоск за своим «Беломором», запастись на собрание. И она его узнала, потому в краску и ударило…

Хлопнула дверь, Ананий Иванович тяжело опустился на стул.

Жду продолжения — упреков, назиданий. Но он медлит.

— И вправду мир тесен, — цедит он в пространство.

Куда уж тесен! — пробежало во мне что-то воровитое. Неужели в завершение станет поджаривать на сковородке? Нет, кажется, он забыл про это.

Ухватившись за паузу, звоню на первый этаж. Катя снимает трубку.

— Это я, Катюша. Говори, как там… Ну и слава богу. Отлично. Молодец!

Затем Катя уведомляет, что минут десять назад нагрянул Сокирко. Постоял, постоял и, не сказав ни слова, растаял. Ясное дело — с очередной инспекцией.

— Ладно, — говорю я, — и ляд с ним. Скоро вернусь. Надо что — я у Анания Ивановича.

— Тесен, — повторяет Рябуха с выдающим его родные места полтавским выговором. — Подумать только, уже месяц у нас, каждый день на обходе вижу, в среду на операции… и не узнал. Как-никак двадцать четыре года пролетело, а он, выходит, запомнил, недаром все присматривался. И сейчас вот, после укола, несмело так: «Не узнаете, — спрашивает, — товарищ военврач? Мы же с вами от Яготина в одной колонне пешим ходом топали, а потом на Керосинной загорали. Вам еще тогда от родных выручка вышла». Тут меня и осенило: «Сержант Войцехович, Алексей?» — «Он самый, — усмехается только. — А меня, — говорит, — дальше увезли, под самый Тильзит». Сейчас и вылазит у него и Керосинная, и этот самый Тильзит. Мне, Евгений Васильевич, можно сказать, повезло тогда. Не рассказывал вам?

Кое-что я слышал. И об окружении, и о плене, и о том, что после было.

— Пригнали нас, разутых-раздетых. Кто от голода по дороге падал — конвоиры пристреливали. Пригнали на Керосинную и — за проволоку. Было там нас, медиков, десяток-другой, только что поделаешь, если рацион — пустая баланда из картофельных очисток, очисток за очистком гоняется. Котелок на двоих, да и то не каждый день. Холода в сорок первом рано начались, и пошло — воспаление легких, кровавый понос, тиф. А сверху дождь с мокрым снегом. Войцехович этот все ко мне тиснулся, совсем теленок был — узнать ли! Рассказал сейчас, что семью его в сорок втором немцы в Орше расстреляли. Так вот, определились мы на Керосинной, на новых позициях. Я у вас время отнимаю. Просто нахлынуло — вот и разболтался. О чем я?.. — провел он по лбу. — Да… А по ту сторону женский пол к проволоке приклеился. Со всего города. Старые, молодые, с детками многие. Крик, плач, кто по имени зовет — «Коля!», «Ваня!» Кто — «папа!» Другие по фамилиям. Домой отпустить просят. Да где уж! Их — прикладами, а они — ни в какую, не уходят. Рассказать про это невозможно, надо было видеть.