Перо жар-птицы - [19]

В знак согласия Лукашевич протягивает чашку.

Несмотря на свои могучие, цветущие формы, Елизавета Константиновна — вместилище разных болезней, возможных и невозможных, так сказать — бездонный кладезь всяческой хвори. Чего, чего там нет! Первым делом — сердечная недостаточность. Далее — аритмия, и не какая-нибудь простая, а мерцательная. К тому же нарушение обмена веществ, невроз, спондилез, артроз (слова-то какие!). И, само собой разумеется, печень. Здесь, это каждый понимает, без Карловых Вар никуда не денешься. Всего не сочтешь. «Ох, внешность так обманчива, — грустно замечает она. — Это уж я знаю, как никто». Как никто, знает она толк и в спасительных средствах, наших и привозных. По этой части кого хотите за пояс заткнет, даже отца нашей фармакологии Николая Павловича Кравкова.

— Что ж, это дело, — поднимается Лаврентий.

Мы идем в кабинет.

По ковру над тахтой сползает чучело крокодила. Тут же — двустволка — настоящий бельгийский «Лепаж», рога оленя, голова дикого кабана. Как в фешенебельном охотничьем бунгало где-нибудь в Кении или Судане. Гантели в углу, а в полированных стеллажах, — книги, книги… В одном — медицинская энциклопедия, Брокгауз и Ефрон, Большая Советская, в других — парадным строем — Лесков, Бальзак, оба Манна — Томас и Генрих. Среди развешанных по стенам оригиналов Светлицкого, Васильковского, Грабаря на самом главном месте — Елизавета Константиновна, маслом.

— Я пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — говорит метр. — Шучу, шучу. Садитесь, сделайте милость. — И начинает рыться в бумагах, разбросанных по столу.

— Где же… Куда оно девалось? Лизонька! — кричит он в гостиную, — вы не помните, куда я сунул!

— Поищите на секретере, — отзывается Елизавета Константиновна.

— Да черт его… весь перерыл. Ну, вот же оно… — и достает с подоконника фирменный конверт со штампом. — Взгляните, пожалуйста.

Передо мной письмо из «Медицинской газеты». Лаврентия убедительно просят сочинить статью о наших трудах и свершениях — два подвала. Выслать к пятнадцатому.

В дверях вырастает Елизавета Константиновна.

— Нашли? — И, увидев у нас письмо, возвращается к Лукашевичу.

— Извольте! — говорит Лаврентий. — А когда же писать, если уезжаем? Хотел было отказаться, позвонить им, но Елизавета Константиновна ни в какую — нельзя, неловко: раз-другой откажешься, забудут, что ты есть на свете. И верно ведь! Мы и решили — а что, если напишите вы? Да, да — вы.

— Смогу ли, Лаврентий Степанович…

— Ох, уж эти скромники! Отлично сможете. Будто не знаете, что им нужно.

— Да вроде бы знаю.

— Вот и беритесь, накатайте. О деталях, что там и как там, сейчас поговорим. И отправите сами. Идет?

— Постараюсь, если смогу.

— Говорю вам — сможете. Не хуже меня. Кстати — не за спасибо, а в звонкой валюте. Так что гонорар разделим по-братски, любая половина ваша. Да, вот еще…

Он достает из ящика листы с личными штампами, затем чистые листы. Подписывает один внизу, другой посередине.

— Эти — как там выйдет у вас, а эти — протягивая два листа со штампами — про запас, вдруг машинистка испортит. Если же нет — отдадите обратно, когда вернемся. Перепечатать… — он задумывается. — Перепечатайте где-нибудь на стороне, сами понимаете — без гласности. И лучше всего под диктовку…

Появляется Елизавета Константиновна.

— Лаврик, мне пора!

В метро прохладно, после уличного зноя дышится легко. Злит эта затея со статьей, не иначе ее затея. Лаврентий бы не додумался. «Вот мы и решили…» И дернул меня черт согласиться! Теперь, когда дел будет по уши, загублю не один вечер. Но мог ли я отказать? Где уж там! К тому же он сказал что-то о гонораре — два подвала, дележ по-братски… а деньги — что говорить! — всегда кстати.

Я механически поглядываю на эскалаторы, на спины поднимающихся впереди, на лица, надвигающиеся слева. Их немного на ступеньках. В эти часы больше сидят дома, а те, кто легок на подъем, давно в лесу или на реке.

Уходят вверх спины, приближаются лица и вдруг меня как током ударило — слева, еще вдали, я вижу ее. Медленно, но с каждой секундой все ближе и ближе, она спускается мне навстречу. Может, это мерещится, ведь вчера и сегодня я все думал о ней… Но сомнений нет, передо мной — она.

Чувствую, как выступает пот. Тощая папка с бланками Лаврентия липнет к ладони и пальцам.

Она еще далеко, но сейчас мы поравняемся, станем друг перед другом, лицом к лицу. Чего проще отвернуться, проехать мимо, не глядя в ее сторону. Но я не в силах отвернуться и окаменело смотрю в упор.

Она совсем близко и все еще не видит меня, а я точно прикован к ступенькам. Вот тебе и Новосибирск, ученая конференция!.. Пара сорочек, зубная щетка…

Внезапно в машине что-то заедает, от толчка я едва удерживаюсь на ногах, вижу, как остальные здесь и там хватаются за поручни. Но это на миг, а затем ступени снова плавно, размеренно движутся вверх и вниз.

Я поднял голову, и глаза наши встретились.

Наступает тишина. Я ничего не слышу вокруг — ни привычного постукивания машины, ни приглушенного говора людей. Я вижу только ее. Она смотрит на меня как на чужого, случайно повстречавшегося — наверное, увидела раньше, когда заело в машине, — и, не дрогнув, не проронив ни слова, уносится мимо.