Перо жар-птицы - [17]

— И нельзя не поехать?

— Понимаешь, никак не открутиться. Я — и так, и этак, пропади оно пропадом…

— Но это не надолго, скоро вернешься? — с надеждой перебивает она.

— Видишь ли, в этом-то и загвоздка, что надолго, — две недели, а может быть, и больше.

До меня доносится упавший голос:

— Куда же это?

— В Новосибирск, — конференция, а потом семинар.

Сначала я наметил Омск, но сразу же переиначил — Новосибирск выглядит весомее: крупный центр, академический городок.

Нелегкая несет Димку Павлусевича. Издали я вижу, как его физиономия расплывается в блаженной улыбке.

Придерживая трубку, я делаю жест уличного регулировщика, пропускающего поток автомашин.

Он продолжает улыбаться и лезет дальше. Тогда я зажимаю отверстие трубки и пианиссимо чеканю каждое слово:

— Катись отсюда!

Уразумев наконец мою просьбу, он понимающе кивает, на цыпочках сворачивает в сторону и исчезает из виду.

— Алло, Женя! Ты слышишь меня?

— Да, да — уже слышно. Черт знает что — каждую минуту выключается…

— Вот что — я отпрошусь и сейчас приеду. Это предусмотрено.

— Но, видишь ли, нас четверо, полная машина.

Она делает последнюю попытку.

— Тогда возьму попутную и прямо в аэропорт.

И это предусмотрено.

— Не успеешь. Через десять минут выезжаем. Только домой забежать — зубная паста, бритва, пара сорочек… Самолет в два сорок.

Последние пути в аэропорт отрезаны.

— Телеграмму дай, когда прилетишь, и звони, слышишь — звони!

Тут я прошляпил. А ведь нужно было учесть и телеграмму, и звонки. Правду говорят — на всякого мудреца довольно простоты.

— Непременно дам.

— Сразу же!

— Конечно, сразу.

— И позвони, пожалуйста.

— Завтра же позвоню.

Мы забыли, что завтра суббота и звонить, собственно, некуда — в издательстве выходной. Впрочем, теперь это все равно.

— Целую, милый!

— И я тебя.

— Крепко целую.

— И я тоже.

— Телеграмму не забудь.

3.

Сегодня мне надо быть в самом лучшем виде. Поэтому все утро я занят экипировкой. Соскреб грязь, налипшую к туфлям, и до блеска натер их суконкой. Обрезал бахрому, свисающую со штанов, а затем тщательно выутюжил складки. Теперь складки выпирают, как новые, спереди и сзади. На выстиранной с вечера ковбойке ни одного пятна.

Куда-то запропастился галстук. Я обыскал всю комнату, перерыл шкаф, наконец галстук обнаружился в коридоре, на вешалке. Смахнув пыль, я сначала завязал его широким, моднейшим узлом, а далее снял и упрятал в карман. Туда же сунул чистый носовой платок.

Жаль, нет у меня зеркала побольше, этакого трельяжа. Но думаю все же, что вид мой — вполне респектабельный. В таком виде смело можно явиться на прием не то что к Елизавете Константиновне, но и к самой Елизавете Второй, владычице Англии и всего соединенного королевства.

Так как с утра что-то парит и снова может быть дождь, я прикрываю створки окна и, довольный своим туалетом, выхожу в палисадник.

…Балкон на втором этаже пуст. За посаженной в ящиках сальвией видны разноцветные шезлонги, в стороне — любимая качалка Лаврентия. Дикий виноград уже покрывается предосенним багрянцем.

Кто-то толкает меня под локоть. Передо мной — Котька, или Костик (именуется по-разному), иначе говоря — Покровский-младший, сущее наказание папы и мамы. В минуты откровенности Лаврентий признается, что этот двадцатилетний горилла послан им за грехи. Сломив себя, Котька пошел по отцовской стезе и сейчас вымучивает у нас врачебную практику. По велению сердца и прочим показателям ему бы в самый раз быть в физкультурном, на факультете тяжелой атлетики, если есть там такой факультет, или на каком-нибудь другом в этом роде.

— Ну, что вы скажете? — помахивает он чемоданом-портфелем.

— Что, собственно, сказать?

— Про вчерашнее.

— Что-то случилось?

— Еще бы!

— Что же?

Котька мрачно твердит:

— Так ляпнуться! Так ляпнуться!

— Да объясни толком.

Моя тупость выводит его из себя.

— Про матч я, понимаете — про матч! — И терзается снова. — Три — ноль, три — ноль и один в свои ворота…

Наконец я сообразил.

— Всего-то?

Он выкатывает глаза.

— Вам мало!

— Мне какое дело?

Не встретив сочувствия, он презрительно пожимает плечами.

— Я всегда говорил, Что вы отсталый человек.

— Ладно! Отсталый так отсталый. Скажи лучше, твои дома?

— Где же им быть! Про вас что-то говорили. И еще — эта старая балда ни свет ни заря причапала.

— Какая балда?

— Только начали чемоданы собирать — тут как тут. Теперь до вечера проторчит.

Чуть забывшись, Котька возвращается к вчерашнему:

— Три — ноль! Подумать: три — ноль… — повторяет он как «три карты, три карты». Вот возьму и утоплюсь.

Меня передернуло.

— Ну и дурак.

— А что? Очень просто, раз — и готово! Погодите… — щелкает он себя по лбу и начинает рыться в портфеле.

Оттуда выглядывают ультрамариновые плавки, ласты, бутылка коньяка.

— Так и есть — транзистор забыл, замутили башку.

— Вернись.

— Нельзя, плохая примета.

Кивнув ему на прощанье, я иду к парадному.

На втором этаже вынимаю галстук, набрасываю его на шею, потуже затягиваю узел. Затем приглаживаю вихры и жму на звонок.

Из-за двери доносится раскатистый собачий лай, торопливые шаги. Передо мной — Елизавета Константиновна. Но Кнопка, бежавшая следом, отбрасывает ее в сторону, с разгона прыгает мне на грудь, и, не дав опомниться, целует в губы.