Перо жар-птицы - [18]

— Боже! — ахает Елизавета Константиновна. — Несносное животное… Тимофеевна! Где вы, голубушка? Не поцарапала, Евгений Васильевич?

Я вытираю губы, пытаюсь улыбнуться и отрицательно покачиваю головой.

— Сейчас принесу одеколон, — говорит она и, пройдя вперед, радушно докладывает в гостиную. — Лавр, угадайте, кто к нам пришел. Ни за что не угадаете… Евгений Васильевич.

Можно подумать, что меня не ждали. Но я уже привык к этой игре в нечаянную радость. Нравится — пускай себе!

В гостиной Лаврентий и старый друг их дома — Павел Иванович Лукашевич. Значит, на него-то и сетовал Котька. Павел Иванович никакая не балда а скорее напротив — доктор филологии, член-корреспондент нашей академии, большой знаток древних литератур и народного искусства.

По белоснежной скатерти расставлены тарелки, хрустальная ваза с печеньем, кофейный сервиз. Кнопка подпрыгивает, вошла во вкус и готова начать все сначала.

— Садитесь, садитесь скорее, — говорит Лаврентий.

— Погодите, Лавр, — останавливает его Елизавета Константиновна, успевшая вернуться с куском ваты и флаконом «Красной Москвы». — Где же вы, Тимофеевна?

Появляется Тимофеевна, фигура вечно безмолвная («нет — да», «да — нет»), нечто среднее между домработницей и экономкой.

— Тимофеевна, уберите ее, пожалуйста, — кивая на собаку, говорит Лаврентий.

Старуха выталкивает упирающуюся Кнопку в дебри квартиры. По настоянию хозяев и гостя я обтираю одеколоном губы, вокруг рта, заодно — пальцы и ладони.

— Уверяю вас, Павел Иванович… — упорствует Лаврентий.

— А я вам говорю — бил прямо по воротам, — не соглашается Лукашевич.

Видимо, и здесь речь идет о том же, о вчерашнем матче. В свои годы Павел Иванович — лихой футболист (зритель, естественно) и в этом деле переспорит любого.

Елизавета Константиновна поглядывает на мой галстук.

— Фри-фри хотите? Фри-фри по-марсельски, — многозначительно подчеркивает она и, не дожидаясь ответа, кладет мне на тарелку жаренные помидоры — красно-бурое месиво, посыпанное чем-то зеленым.

Хочешь — не хочешь, придется есть. Попробуй отказаться — обиды не оберешься. Но выручает Лукашевич:

— Лаврентий Степанович, вы не познакомили меня со своим юным другом.

У него явное выпадение памяти. Мы знакомимся всякий раз, но мой метр, глазом не моргнув, симулирует рассеянность.

— Эх, голова! Простите… — И затем, чуть повысив басок, как конферансье на эстраде: — Евгений Васильевич, мой ученик и научный сотрудник нашего института.

Я поднимаюсь и пожимаю протянутую над тарелками руку, а Елизавета Константиновна все вглядывается в мой галстук:

— Какой у вас галстук, Евгений Васильевич! Пари держу — Лос-Анжелос.

Прошлым летом я купил этот галстук на базаре, в лотке уцененных товаров.

— Не угадали, Елизавета Константиновна, — говорю я, одолевая первый фри-фри. — Из Сан-Марино.

— Что ж, сразу видно, — вздыхает она. — Но вы кушайте, кушайте. Может, не нравится?

Я проглатываю застрявший в горле фри-фри, уверяю, что в жизни ничего лучшего не едал и посему, волей-неволей, принимаюсь за второй.

— А сейчас — кофе…

— Лизанька, не кофею бы Евгению Васильевичу, а чего-то покрепче, — говорит метр.

По всему видно, что он не прочь составить мне компанию. Но Елизавета Константиновна сразу же постигает маневр.

— Лаврик, в такую рань! — воркует она. — Впрочем, если Евгений Васильевич…

Я мужественно отказываюсь.

— По одной… то есть — одну… — настаивает Лаврентий.

— Лавр!

Потерпев фиаско, он возвращается к моей особе, а Елизавета Константиновна разливает кофе.

— Любопытнейшая тема у него, Павел Иванович. Не преувеличивая, скажу вам — это может быть скачком вперед, переворотом в нашем деле. — И жест в мою сторону: — Не скромничайте, пожалуйста.

— Только так, только так, — кивает Лукашевич, доедая свой фри-фри по-марсельски. — У нас, ученых, нельзя иначе, молодой человек. Вперед и вперед. На новые высоты…

Он говорит благостно, с убежденностью первопроходца, этакого Колумба среди безбрежного океана науки, выстрадавшего свое открытие в мучительных поисках, долгими бессонными ночами.

— Вот осмелюсь о себе… — продолжает он. — В девятьсот одиннадцатом году я защищал ученую степень магистра. Темой была старинная картина «Казак Мамай», помните конечно. — И, ударившись в воспоминания, начинает размазывать: — Мамай сидит под деревом, голый по пояс, в руках сорочка, а рядом бродит конь. Седло, шапка на земле…

Лаврентий понимающе покачивает головой. О Елизавете Константиновне и говорить нечего, у нее деликатных манер хоть отбавляй. Недаром она нет-нет и ввернет вам о своем дворянском происхождении. С некоторых пор дворянством у нас принято хвалиться как склерозом.

— Седло на земле, сорочка… — вспоминает Павел Иванович. — До меня все считали, что Мамай сорочку штопает, а я доказал в диссертации, что вшей бьет. Только к новым вершинам, молодой человек.

Елизавета Константиновна несколько шокирована этими вшами, к тому же упомянутыми за столом. Мило улыбаясь, она смотрит на часы:

— Бог мой! Заслушалась вас, Павел Иванович, и обо всем забыла. Ведь у меня кокарбоксилаза через двадцать минут, а потом час лежать. Знаете, Лаврик, вы хотели поговорить с Евгением Васильевичем. Не так ли? Вот и ступайте. Двадцать минут вам хватит? А я займу Павла Ивановича, — и снова та же улыбка. — Если вы не против, поскучаем вместе. Еще кофе?