Пермская шкатулка - [114]

Как-то недавно на телевидении промелькнули редкие для нашего времени кадры: молодой человек лет двадцати пяти перебирал струны полузабытого струнного музыкального инструмента — гуслей, или, как пишется в словаре В. Даля, «лежачей арфы в четыре октавы». Непривычные для слуха звуки, которые я слышал впервые, впечатляли. К сожалению, я увидел не всю передачу, а только конец сюжета с титрами. Но это мимолетное видение напомнило мне, что в моем старом блокноте есть подробная запись о трагической судьбе талантливого гусляра из Осы Андрея Кузнецова и его брата Петра, тоже музыканта, скрипача, что у меня хранится афиша с его портретом и репертуаром, фотография брата и текст отрывка из былины «Добры- ня Никитич» (прощание с матерью), написанный рукой гусляра и подписанный некогда «Другу Алеше Ожгибесову на добрую память от Андрея Кузнецова». Росчерк размашистый, с молодецкой удалью.

307

Вспомнив все это, я подумал: а что если я последний из тех, кто знает о гусляре, владеет его архивными документами и до сих пор не написал о нем? Ведь и меня ждет неминуемый мрак могилы — отдам Богу душу, и уже никто никогда не узнает о замечательном гусляре Прикамья. Плоха армия, оставляющая своих солдат на поле брани.

А предыстория была такова. В декабре 1975 года я уволился из редакции газеты «Молодая гвардия» и стал работать егерем в Беляевском охотничьем хозяйстве Осинского района. Жил я на лесном кордоне в полутора верстах от села Монастырки, расположенного на берегу Камы напротив Осы, там постоянно бродил поперек реки старенький самоходный паром.

С моим напарником Петей Коробейниковым мы летом заготовляли и вялили под навесом ивовые веники для зайцев на случай зимней гололедицы, когда стволы деревьев и кустов становятся неприступными для них и начинается голод; для глухарей и тетеревов на тот случай мы сеяли овес, скашивали его и вязали в снопы, ну а для лосей, особенно для лосят, вырубали заросли осин. Так мы защищали интересы птиц и зверей.

Среди наших охотничьих угодий находилось несколько заброшенных деревень. В некоторых из них, не так давно покинутых, двери и окна были заколочены — хозяева надеялись вернуться или продать их. В избах других селений были порушены стены, потолки, полы и полати, но в укромных закутках можно было найти пестерь, туесок, конопатку, подкову, заржавленный серп и другие предметы домашнего обихода, инструменты, названия и назначения которых я не знал. Именно это побудило меня собирать их и открыть у себя на кордоне под навесом, где хранились дрова и веники ивовые, что-то вроде выставки. Мой напарник согласился пособлять мне.

Однажды я нашел инструмент, похожий на шило, но вместо толстой иглы в рукоятку была вмонтирована железная лента в полсантиметра шириной и с изящным изгибом, однако что это такое, я так и не догадался. А возвращаясь с обхода охотничьих угодий, я встретился в Монастырке с жительницей этого села Валентиной Ивановной Чераневой и показал ей свою находку.

— Это коточик, — ответила она, — лапти трехковырные плести, в три переплета, а коточик помогает протолкнуть в прогал лыко.

Узнав, что я собираю всякую старинную утварь, она сказала, что у нее такого добра — пруд пруди и тут же пригласила посмотреть его. Среди вещей, принадлежавших некогда ее деду и отцу, особую ценность представляли кросна для тканья, самопрялка, лучник (светец)

308

для вставки горящей лучины, кровать, домотканые скатерти, борчат- ка, тулуп, всевозможные бадейки и туески.

Ее отца, Ивана Фроловича Коробейникова, жители Монастырки вспоминали только добрым словом. А был он, как в той русской пословице, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он мог действительно тачать сапоги, шить одежду, занимался резьбой по дереву, слыл неплохим жестянщиком, прекрасно играл на струнных инструментах, сочинял частушки, в тридцатые годы возглавлял драмкружок местного клуба, работал бухгалтером, любил природу, учил своих детей понимать, ценить и беречь ее. И то, что дочь его Валентина Ивановна из любви и уважения к деду и отцу сберегла вещи, сделанные их руками, а затем передала на хранение в Пермский областной краеведческий музей, — это ведь тоже результат его воспитания. Этот поступок Валентины Ивановны оставил след в душе ее сына Бориса и внуков. Она же и поведала мне о трагической судьбе гусляра, подарила афишу с репертуаром и его портретом, фотографию его брата Петра и два письма.

Нужно сразу оговориться, что выяснить подробности их жизни мне не удалось в силу того, что даже осинские краеведы ничего толком не могли сказать об Андрее Кузнецове, кроме того, что был такой гусляр в Осе и что в местном музее долго хранился его футляр для гуслей, но потом и он исчез.

Причиной забвения представителя такой редкой музыкальной профессии — певца-гусляра — послужило, скорей всего, негативное отношение к купеческому сословию, из которого вышли гусляр и его брат. Оба сына осинского купца Ивана Кузнецова не пошли по стопам отца, и оба увлекались музыкой: старший — Петр — скрипкой, а младший — Андрей — гуслями. В этом нет ничего удивительного. Еще со времен сказочного Садко и хождения за три моря Афанасия Никитина купцы делали Россию не только богатой, но развивали ее культуру, дарили ей картинные галереи (Третьяков), театры (Морозов), помещения для первого на Урале университета (Мешков). Прадед Д. И. Менделеева, купец первой гильдии В. Я. Корнильев, завел в 1785 году в Тобольске первую в Сибири типографию. А отец осинского гусляра И. А. Кузнецов, к его чести, содержал типографию в Осе, что значится в выходных данных на той же репертуарной афише сына: «Оса. Типография И. А. Кузнецов — Нцы».