Перламутровая дорога - [20]

А Ждан умел представить себя таким, каким его желали видеть. В эти минуты он забывал о себе, о своих холстах и красках, не помнил знакомых имён любимых художников и не думал о том, о чём думал всегда – его мысли совсем не касались того придуманного им безмолвного мира, где жили мерцающие окна и извивающиеся трубы, невесомые танцующие дома, деревья, погружённые в свои отражения и где созвездия бродячих фонарей смыкали свои задумчивые лучи в прозрачное кружево вибрирующего света.

Общаясь с детьми, Ждан чувствовал, как замедляется ход часовой стрелки, и разлетаются минуты на дискретные ряды, в которых каждое мгновение оказывалось наполненным бодрящей, искрящейся радостью ожидания. Он видел приветливую улыбку мира, манящего своими тайнами, улыбку светлую, лёгкую, обещающую весёлый и бесконечный праздник. Волнующее чувство захватывало всё его существо, когда смещались масштабы, раздвигались объёмы, и всё вокруг оказывалось просторным и наполненным, но где, в то же время, не было ничего лишнего, ненужного, спорного. И против обыкновения в глаза бросались такие вещи, которые раньше были попросту незамечаемы: наклейки на телеграфных столбах, вывески и рекламные щиты, неровные следы от кисти на свежевыкрашенном заборе, одинокий жёлтый тюльпан в красном окружении своих собратьев на цветочной клумбе…

Общение с пожилыми людьми более всего меняло Ждана и дело даже не в том, что он переставал ощущать свой собственный возраст, а в том, что каким-то чудесным образом из его памяти вычёркивались все насущные проблемы, намеченные планы, переставали беспокоить взятые обещания и упущенные возможности. Перед его глазами опускался белый полупрозрачный занавес, через который угадывались дымящиеся трубы, бетонные корпуса и лес высоток, похожих на игрушечные постройки из атласного картона. Под ними, как на полотнах Джорджио де Кирико замирали в недвижении бумажные люди, вдыхающие тени муляжных деревьев из поролоновой губки и папье-маше. Пагубы земли опускались куда-то вниз, за порог ощущений и преставали тревожить чувства. Вопрос или ответ, произнесённое слово или лишь намеченная фигура речи – всё перекатывалось лёгкой прибрежной волной, оставляя лишь тонкую кайму на песчаном берегу сознания. Кто вы, кто я, зачем здесь – разве так существенно и разве важно, что все мы теперь совсем не равны нашим юношеским мечтам о нас самих же. Всё так, я не спешу, не торопись и ты.

Кто бы не оказывался перед Жданом, он всегда умел остро почувствовать собеседника и поговорить с ним на том языке, который он понимал. Но никогда общение с людьми не приносило Ждану морального удовлетворения, в отличие от общения с морем, землёю и небом. Сейчас, перед внезапным обитателем перламутровой дороги, воображение листало какие-то иные картинки: высокая трава почти в человеческий рост, зелёный безбрежный океан на горизонте, какие-то горстки двухэтажных домиков, карабкающихся по желтоватым сопкам. Посёлок *ский, Дальневосточная Республика – подсказывал Ждану внутренний голос, а вот и наш герой – в чёрной фуражке, длинном плаще и с охотничьим ружьём в руках. Выцеливает кого-то, не дышит.

Ждан посмотрел на своего визави и уловил тот же охотничий взгляд, взгляд в упор, на него, на Ждана, взгляд через невидимую мушку, расположенную где-то на уровне груди.

– Постой, а хочешь, я помогу тебе? – неожиданно спросил охотника Ждан. Он частенько не узнавал своего голоса, поскольку чаще воспринимал его звучащим внутри, там он не был таким хрупким и неубедительным как тот, по которому Ждана узнавали остальные, все, кроме моря, земли и неба, они-то знали и его внутренний голос.

– Ты поможешь мне, счастливчик?

– Только счастливые и способны делиться с другими, только они и могут помочь другим обрести точку опоры и подсказать, как потерять то, что отягощает душу.

В ложной памяти Ждана вдруг промелькнули мохнатые ветки вишни, тяжёлые от розовых цветов, сиреневые стволы деревьев в жёлтых браслетах солнца и два рухнувших на землю жаворонка, поддетые удачным дуплетом.

– А ты знаешь, что меня, ни за что, вот сюда… Что я мог в то время знать, кто их тогда всех разбирал по мастям? Куда прибило, там и оказался.

– А как же Михальчук? Помнишь солдатика, которого ты забил «ни за что»?

– Так надо… Как – ни за что?… Да и когда это было!

Ждан словно бы боковым зрением скользил по своей псевдопамяти и видел, как осторожно просовывали рыжую солдатскую шинель под голову Михальчука, словно эта невольная забота имела теперь для него какое-то значение.

– Да это я так, но ты же сказал «ни за что», вот я и вспомнил.

– Ты бы ещё про других вспомнил, а не знаешь, так я и рассказать могу, – встрепенулся бывший охотник.

– Нет, зачем, лучше забудь. И тех, и этих, которых ты так ненавидишь, и которые до сих пор держат тебя здесь. Простишь – забудешь, забудешь – станешь свободен. И домой, домой – под Калугу.

Нет, Ждан никогда не пытался постичь внутренний мир собеседника. Какое-то фантастическое наитие и хорошее воображение позволяли ему обходиться без проникновения в глубины чужого сознания, в которых всегда был риск потерять себя. Зато отстранённость и незаинтересованность делали Ждана незаменимым, когда требовался совет или подсказка, ибо хорошо известно, что толковый и дельный совет может дать лишь стороннее лицо, никак не вовлечённое в приватную жизнь.