Периферия - [51]

После доклада к Ракитину вернулось нормальное расположение духа. Теперь он спокойно ждал дальнейшего развития событий. Отчимов должен был напомнить о себе. Он позвонил под занавес дневных забот. Пригласил зайти. Симптоматичным было то, что фигурировало слово «пожалуйста». Могли, значит, уста Сидора Григорьевича произносить слова, не отвечающие его настроению. Отчимов придвинул ему кресло, чего прежде не делал. Глаза его оставались далекими.

— Вот что, — сказал он, раздувая отечные щеки, — я, конечно, погорячился.

— Я тоже вел себя не лучшим образом, — сказал Ракитин.

Фразу эту, каждое слово которой было обязательным, Отчимов выслушал бесстрастно, давая понять, что нормализации подлежит лишь форма их отношений. Что ж, Николай Петрович не набивался Сидору Григорьевичу в друзья-приятели.

— Теперь о ваших завтрашних задачах, — продолжал он. — Своими изысканиями занимайтесь сколько угодно. Может быть, вы углядели впереди что-то такое, чего я не в состоянии увидеть. Ваши предложения о Махкамовой и Сычевой, на мой взгляд, заслуживают внимания. Но прикиньте еще раз, промахи в этих делах дорого стоят. Скоро отчеты и выборы, тогда мы их реализуем. Парторганизацию комбината железобетонных изделий я проверю сам. И если нарисованная вами картина верна, мы поменяем секретаря и там. Даже если товарищ Тен, прекрасный хозяин и просто хороший человек, будет против. Воспитать такого руководителя не просто, и мы должны все перепроверить, прежде чем адресовать Ивану Харламовичу упрек в невнимании к партийной организации, даже, как следует из ваших наблюдений, в сознательном умалении ее роли. Да кто из уважающих себя директоров пойдет на это? Вот почему я усомнился: слишком неожиданно, прямо невероятно выглядят ваши факты.

— Я понимаю! Спасибо, что вы ограждаете меня от грубых ошибок.

— Утреннее недоразумение будем считать утратившим силу, — заключил Сидор Григорьевич.

«Как бы не так! — подумал Николай Петрович. Он не торжествовал, он только видел впереди себя простор и чувствовал подвластность этого простора ему, Ракитину. — Еще посмотрим, как будет выглядеть товарищ Тен на чистой воде, не заслоненной вами, Сидор Григорьевич!»

Мажорное мироощущение наполнило душу. Самоутверждение продолжалось, набирая силу и скорость, наполняясь горячей нетерпимостью человека честного ко всему тому, что есть зов выгоды и не есть веление совести и движение сердца.

XXI

Вначале у нас было только то, что мы привезли с собой в рюкзаке и чемодане. Мы постелили матрац на полу. Спать на нем было жестко, но мы не жаловались. В воскресенье пошли на толкучку. Этот летучий вещевой рынок почти стихийно возникал в чистом поле, близ города. Его гоняли с места на место до тех пор, пока не сочли, что он неистребим. Побарахтавшись в людской круговерти, поглазев на заскорузлое старье и модерновые американо-японо-сингапуро-гонконгские вещички, просочившиеся сюда из Афганистана, Одессы, Риги и других неблизких мест и немало смущавшие Катю престижными ярлыками, мы купили кровать и стол. Спинки кровати когда-то покрывал благородный никель, но он слинял за долгую жизнь, обнажив прочное и надежное железо, а сетка оказалась жесткой, неизношенной. Стол, длинный и прочный, наверняка имел канцелярское происхождение, но мы не стали углубляться в его родословную. Еще мы купили стулья. Мебель подрядился подвезти глубокий старик, владевший повозкой и дряхлой лошадью. Последний из могикан не понукал свою клячу, отлично зная, что на большее, чем тихий шаг, она не способна.

— С приобретеньицем! — поздравила нас Авдеевна. — Эх, вы, птички перелетные!

Отсутствие привычного комфорта не очень-то нас стесняло. Вечера без телевизора, оказывается, были ничуть не хуже вечеров, проводимых перед голубым экраном. Я даже радовался, что избавился от этого назойливого члена семьи. Мы много читали и рано ложились спать. Когда мы просыпались в первозданной тишине ночи, Катя шептала мне вкрадчивые нежные слова, и я привлекал ее к себе, а ответных ласковых слов не говорил. В огромном перенасыщенном противоречиями мире не оставалось никого, кроме нас двоих. И ее не тяготило мое молчание, а меня не тяготил ее милый щебет. Она вспоминала наши поездки на мотоцикле за город, в сторону покрытых маками холмов. Я тоже вспоминал это, но не вслух. Это были неповторимые ночи, ни одна не походила на другую.

У нас с Катей все было хорошо. Но мне было плохо без Даши. И Катя видела это. Она видела это и старалась заглушить мою тревогу вниманием и нежностью. Но тревога не гасла. Правильно ли я поступил? Днем было не до копания в себе. Оставались ночи. Они были длинные и порой изнуряли так, как не изнуряла самая тяжелая работа. Ночи обнажали раны и делали боль нестерпимой. Я стал бояться ночей. Наступали минуты, когда мне было невмоготу, когда они проходили, оставалось чувство страха перед их возвращением.

Мы много гуляли в Карагачевой роще. Мы забредали в рощу и ночью, не боясь ее тишины и плотного мрака. Мы смотрели, как нас сопровождает луна и как ее свет пронзает черные кроны деревьев. Но и в эти часы смутная, потаенная тревога все равно существовала во мне, я не мог отогнать ее еще дальше. И Катя чувствовала мое напряжение, но старалась, чтобы я не замечал ее беспокойства. Друзей у нас еще не было, и мы гуляли вдвоем. Обойдя рощу, мы возвращались домой, и Катя заваривала индийский чай, густой и терпкий, словно красное вино. Мы пили чай и смотрели друг на друга, и Катя улыбалась. Но тревога не проходила. Я осязал ее как физическое нездоровье. И мне было страшно, что она такая живучая. Катя смотрела на меня с обожанием. Погасив свет, мы сидели обнявшись. Я гладил мягкие Катины волосы и обнаженное плечо. И вопрос, правильно ли я поступил, в эту минуту не мучил меня. Но беспокойство не исчезало, а только отодвигалось и затаивалось. Может быть, мы уехали недостаточно далеко?