Периферия - [53]

— Жаль. Душ у меня на солнечном подогреве: второго такого нет. Я и в дом отвод сделал, посуду мою. Солнце-шарик крепко жарит! Опытом могу поделиться, если желаете. Я не только живодер, как вам доложили. И слесарь, и гинеколог, для точности. Разве я виноват в тех бедах, с которыми идут ко мне?

— Вы еще и говорун! — заметил Николай Петрович.

— Не молчать, заговорить пациента — это почти заповедь для нас, хирургов, удаляющих человеческие болячки обыкновенным ножом. Слова гипнотизируют.

Вошли в дом, и Андрей Климентьевич обратился к жене:

— Зинаида, у меня гость, ты постарайся, блесни своими талантами.

— Очень прошу без хлопот! — повторил Николай Петрович.

Но стройная, миловидная и моложавая Зинаида уже скользила на кухню плавной походкой.

— Когда-то я ее выручил, — сказал Дрынченко, нисколько не смущаясь тем, что о таких вещах принято молчать. — И вот… не жалею. Живем в мире и согласии по старому народному принципу: «Да убоится жена мужа своего». Шучу, шучу. Комедию полного равенства не ломаем. У семьи должен быть глава, и это я. А все остальное — это она.

Он развел крепкие руки, символически охватывая ими и дом, и сад, и сыновей, поливавших из лейки свои светловолосые головы. Ухожен, светел, красив был дом Андрея Климентьевича о четырех комнатах, в самую просторную из которых и прошли гость и хозяин. Мебель, радиоаппаратура, ковры, посуда и, главное, книги стоили больших денег. «У меня такого достатка не будет и в двухтысячном году», — без зависти подумал Ракитин. Не оробел, не разволновался, не стал обдумывать, как ему держаться и что сказать, а сел в услужливо пододвинутое кресло, положил ногу на ногу, кинул неспешный взгляд на журнальный столик и лежащую на нем периодику и впервые посмотрел прямо в глаза Андрею Климентьевичу, которые нашел пронзительно синими и несколько встревоженными.

— Мы идем к людям с простыми вопросами, — начал он, улыбаясь и улыбкой приглашая хозяина к откровенности. — Как вам живется? Работается? С какими вы сталкиваетесь недостатками? Что в городе надо сделать, чтобы вам жилось и работалось лучше?

Андрей Климентьевич сначала поежился от неожиданных слов гостя, затем смахнул со стола и упрятал куда-то вниз периодику, развернул льняную скатерть, поставил на нее пиалы, ляган с косточками урюка, припорошенными сизой соленой золой, и вазу с черешней, сходил за чаем. Все это время он избегал встречаться глазами с Николаем Петровичем, и это придавало его движениям какую-то настороженность и скованность. Если он и чувствовал за собой грешки, то покаяться не торопился. Да и какого грешника самое горячее покаяние оберегало от последующих грехопадений?

— Вы меня прямо ошарашили, — произнес он наконец, заставляя себя улыбнуться. Приятно он улыбался, белозубо и славно, как свой своему, заверяя, что все, что у него на уме, непременно будет и на языке. — Я приготовился о медицинских наших делах отчет держать. Сказать по правде, есть работа и для веничка, и для совочка. А вы про жизнь спрашиваете. Живу, как видите, в достатке. Все, что десять лет назад казалось несбыточным, теперь у меня есть, а новой цели я перед собой пока не ставлю. Я удовлетворен, понимаете? Я тот самый несколько странный, с вашей точки зрения, индивид, которому нет нужды идти дальше и добиваться большего.

Он налил чаю в пиалы китайского фарфора.

— Водки не пью, — заявил он. — На чуткости пальцев может сказаться. И вина не пью по той же причине. Вам могу предложить.

— Благодарю. Будем разбавлять чаем выпитое ранее. Ну, а работа, работа? Здесь тоже достигнуто все задуманное?

— Смею сказать, тоже. На административные должности я не гожусь. Управляю тремя-четырьмя сестрами, и те, смею сказать, частенько садятся на шею. Поставьте главврачом — не потяну. Говорю об этом прямо. Ибо не тот человек в руководящем кресле все равно что стихийное бедствие.

— Простите, а у вас сейчас в руководящем кресле тот человек? — спросил Николай Петрович.

— Вам это лучше известно, вы нам начальство даете, — сказал Андрей Климентьевич, довольный тем, что ловко увернулся от ответа. — Я считаю, что очень важно знать свое место и не выплескиваться за границы, установленные матушкой-природой. Если я хорошо оперирую, на кой черт мне административное кресло?

— Здраво. Мой отец в таких случаях вспоминает есенинские строки: «Мы в знатные очень не лезем, но все же нам счастье дано…» — сказал Николай Петрович. Отпил из пиалы. Чай был заварен со знанием дела.

Вошла Зинаида, с поклоном поставила поднос с закусками и касы с шурпой. Разговоры, которые вел ее муж с лицами, посещавшими дом, но не друзьями дома, ее не касались. На белом фарфоре лоснилась твердая копченая колбаса, отливали янтарем ломтики вяленого жереха. Малосольные огурчики и маринованный чеснок были тверды и аппетитны. Все эти яства были явно не с магазинных полок. Не поступали они и в буфет горкома партии.

— Вы, Андрей Климентьевич, большая редкость среди людей, — сказал Николай Петрович. — Вы довольны достигнутым и не рветесь к высотам. Без честолюбивых замыслов жизнь, знаете ли, сера.

— Разрешите поправочку внести! Со страной — пожалуйста, готов добиваться большего, но только со страной, не отдельно. Жизнь конкретна, а лозунги, извините, всегда несколько приподняты над действительностью, которую мы с их помощью облагораживаем.