Периферия - [49]

— Но, простите, зачем?

— Надо! Я все уясняю себе, взрослый вы или ребенок. Если взрослый, почему детские вопросы постоянно задаете?

— Вместо очередного вопроса предложение внести можно? У них есть отличная кандидатура на секретаря, — сказал Ракитин. — Вязальщица, работает за двоих. Строгие жизненные правила.

— Кто такая??

— Шоира Махкамова.

Николай Петрович стал характеризовать ее, а Сидор Григорьевич, согласно кивая, вторил:

— Хочет стать Героем Труда? Занятно. Вырастают же у нас люди — как слиток металла. Жаром пышут, не мелочатся. Нас, грешных, посрамляют походя. За то только посрамляют, что мы не такие. Может быть, Сычева неопытна, мы ее мало наставляли?

— Она апатична. От этого есть лишь одно надежное средство — замена. Но ведь это не наставление.

— Почему же? Это наставление преемнику. Но мы предпочитаем секретарей с высшим образованием.

— А не лучше ли — с искрой божьей?

— Вы хотите поменять и директора, и секретаря. Аппетитец у вас!

— Сначала — секретаря.

— У нас так нельзя! — зашептал Сидор Григорьевич. — Но послушаем, что скажет Абдуллаев. И вы, и я только его помощники.

— Я бы хотел доложить вам о первых итогах своего эксперимента, — сказал Ракитин.

— Имеется в виду хождение в народ? Это не по моей части. У меня, знаете ли, не демократический строй души. И я не боюсь в этом признаться. Доложите тому, кому ваша идея понравилась и кто теперь ждет не дождется золотого яичка. Поверьте, я не имею охоты гнаться за журавлем в небе. Ваши заботы, ваша и ноша.

— Можно и так рассудить. Но не логика ли это хозяина хаты, которая с краю?

— А я ученый. Спасибо за комплимент, который четко разъясняет мою позицию. Поняли вы ее правильно.

— У меня к вам еще одно дело, — простецки так сказал Ракитин.

Он ступал на опасный путь, где из-за скользкости и мрака и собственной неосторожности легко можно было подвернуть ногу. Желание поступить наперекор Сидору Григорьевичу должно было получить выход, он жаждал этого.

— Столь же слабый секретарь и на комбинате железобетонных изделий. Безликая тень Ивана Харламовича. Тен — прекрасный хозяин, чего нельзя сказать о Валиеве. И, однако, бездеятельный секретарь устраивает и его. В чем тут соль?

Взгляд Сидора Григорьевича мгновенно наполнился неприязнью. Ракитин переступал черту и должен был пенять на себя.

— Конкретнее, пожалуйста, — попросил Отчимов, буравя собеседника узко сфокусированным взглядом. Николай Петрович привел примеры самотека, формализма, беспомощности. Он обрисовывал ситуацию, а Отчимов мрачнел и наливался розовым гневом.

— Все это идет от неумно составленных бумаг! — вдруг рявкнул он. — Бумаготворчество там не на высоте. Ну и что? Дальше протоколов вы носа не сунули, а выводы вон куда простерли! Вы ничего там не поняли. Вы, оказывается, мозгокрут. От вас вред один.

— И все же зачем товарищу Тену бездеятельный секретарь? — голос Николая Петровича зазвенел от напряжения.

— Я сказал: не копайте под Валиева, не копайте под Тена. Что же тут неясного? — зашелся криком Отчимов.

— А мои доводы? Вы их не опровергли.

— Плевал я на них!

— Это не довод, это эмоции. А доводы у меня. Вы Тена подняли высоко, а теперь смотрите снизу вверх и восторгаетесь. Вот я и спрашиваю: чем вы так восторгаетесь? Что именно поставило его вне критики? Это первое. Второе, собственно, вытекает из моего человеческого достоинства. Я поступил сюда не к вам в услужение. Не кричите на меня. И крик, и ругань ваши излишни. Мне сказали, что вы лекции везде читаете о ленинском стиле работы. Что же вы это: знаете, а не пользуетесь? Вынужден доложить Абдуллаеву о крайней запущенности дел в партийной организации комбината.

Отчимов обхватил голову руками, машинально ероша густые каштановые волосы. Вскочил, тотчас сел, снова вскочил и, обессиленный, плюхнулся в кресло.

— Не боитесь прыгать через мою голову? — выкрикнул он. — Смотрите, смотрите. Советую обдумывать каждый свой поступок.

Ракитин подумал, что есть вещи, наблюдать которые и молчать непорядочно. Будем молчать, боязливо жаться к обочине, и нечисть расцветет вокруг такая махровая, что честному человеку все придется начинать сначала.

— Чихать на своего начальника демократия позволяет, демократический централизм — нет, — развил свою мысль Отчимов.

— Я, знаете, этого почему-то не боюсь. Если у нас такое стойкое непонимание друг друга, будем находить общий язык у секретаря.

Сидор Григорьевич стал красен, как закатное солнце. Что-то невообразимое творилось с ним. Но он сдерживал себя. Привыкший к тому, что подчиненные не ступают без него ни шагу, вышколивший их поступать именно так, он теперь жал на тормоз. Скулы позаострились, глаза сузились. Кажется, сейчас он мог пробуравить Николая Петровича насквозь. Не было в природе материала, который он при достигнутой точке накала не мог сейчас пробуравить взглядом.

— Я зайду позже, — сказал Ракитин и вышел, тихо притворив дверь.

Дурным тоном было бы хлопать дверью. Он весь горел. Скрещение шпаг, минуты единоборства изнурили его. Настоять на своем ему, человеку мягкому, при открытом единоборстве обычно было нелегко, но он умел превозмогать себя и, отстаивая свою точку зрения, делался упрям, даже непреклонен. Причем чем жестче держались с ним, тем более он ожесточался и стоял на своем. Мягкостью и добротой от него можно было добиться гораздо больше, чем нахрапом. Отстаивать свою точку зрения ему обычно нравилось. А как же иначе? Это был его долг, и он выполнял его, не особенно заботясь о том, как дальше сложатся отношения с человеком, стоящим по другую сторону конфликтной ситуации.