Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании - [155]

Но если даже дело в том, что сознание устремлено или к божественному, запредельному, хотя, честно говоря, я в это мало верю, или к звериному, что больше соответствует действительности, по крайней мере сегодня, то пропадает срединное, то есть моральное, человеческое. Иначе не могу объяснить поразительное равнодушие всех нынешних поклонников государственнических талантов Сталина к судьбе своих соотечественников, к судьбе сотен тысяч, миллионов людей, которые отдали свои жизни во имя побед Сталина. Сталинисты и в наше, советское время, и сейчас называют себя патриотами. Но это какой-то странный патриотизм, какая-то странная любовь к своему народу, когда тебе своих совсем не жалко, когда тебя абсолютно не интересует цена побед того или иного исторического деятеля, то, как скажутся эти победы на будущем твоего народа.

§ 6. Дефицит чувства национального единства как одна из причин сталиномании

И тут я снова должен вернуться к прогнозам декоммунизации, которые нам оставили русские мыслители в изгнании. Как я уже обращал внимание, и Николай Бердяев и Иван Ильин были убеждены, что просыпающийся уже в 30-е русский патриотизм неизбежно приведет к декоммунизации России, к вытеснению классовых чувств общенациональными, к появлению ощущения единства нации. Мол, если, как рассуждал Иван Ильин, «ослабление патриотизма ведет к пренебрежению вертикальными делениями (моя родина – твоя родина) и к сосредоточению на горизонтальных делениях (мой класс – твой класс, я беден – ты богат), то согласно законам логики, напротив, рост патриотизма, рост всеобщей привязанности к Родине должен был ослаблять классовое чувство и стоящую за ним классовую идеологию.[358] Но Иван Ильин не учел, что в России государственничество, государственнический патриотизм имеет более сложную геометрию, чем в Западной Европе. У нас обычно, примером чему философия Константина Леонтьева, ценность государства противопоставляется и ценностям свободы, и ценности человеческой жизни. И самое важное. У нас в России ценность государства и ценность нации никак не связаны. Понятие нации является детищем XIX века, оно предполагает сознание ценности культуры, сознание ценности национальной элиты, тех людей, которые создают национальную культуру, которые тем самым создают предмет национальной гордости. Но в России, о чем, кстати, писали те же веховцы, Бердяев, так и не сложилась нация в европейском смысле этого слова, у нас так и не возникло в народной толще сознание ценности духовной культуры, а тем самым ценности тех людей, которые ее создают. Сам тот факт, что внешнее могущество, его территорию, крепость армии, развитость вооруженных сил мы всегда ставили выше внутреннего могущества, цивилизационных, культурных, биологических потенций нации, как раз и говорит о том, что у нас так и не сформировалось национальное чувство в точном смысле этого слова. Национальное чувство по природе своей прежде всего обращено к духовному, умственному, биологическому здоровью своего народа. Но мы о последнем до сих пор не думаем.

И правда состоит в том, что социалистическая переделка российского народа, геноцид по отношению к дореволюционной нации господ не изменил существенно отношение простого народа, отношение рабочих и крестьян ко всем этим «умникам». Советская эпоха только законсервировала традиционное российское настороженное отношение к тем, кто носит пенсне. А потому с момента своего зарождения, уже в СССР, новый русский патриотизм был отягощен старым русским отчуждением крестьянина и рабочего от представителя умственного труда, был лишен чувства национальной общности. В СССР, как показал опыт зарождения молодогвардейской партии, так называемой «Русской партии», в середине 60-х – 70-х, мог зародиться только красный патриотизм, только красное государственничество. И поэтому совсем не случайно идеологи зарождающегося русского патриотизма, к примеру, Михаил Лобанов, настаивали на том, что «истинная культура исходит из недр народного опыта», и при этом подчеркивали солидарность с ленинским определением буржуазной интеллигенции как «г-мна».[359] На самом деле, красное почвенничество второй половины 60-х и начала 70-х, так называемая «чалмаевщина», было просто возрождением в новых условиях того, что Владислав Ходасевич назвал в своем «Некрополе» «клюевщиной». «Если привести мысли Клюева, Городецкого и примкнувшего к ним раннего Есенина в систему, писал В. Ходасевич, то «получится» приблизительно следующее. Россия – страна мужицкая. То, что в ней не от мужика и не для мужика – накипь, которую надо соскоблить. Мужик – единственный носитель истинно русской религиозной и общественной идеи. Сейчас он подавлен и эксплуатируем. Помещик, фабрикант, чиновник, интеллигент, рабочий, священник – все это разновидности паразитов, сосущих мужицкую кровь. И сами они, и все, что идет от них, должно быть сметено, а потом мужик построит новую Русь и даст ей новую правду…»[360]

Кстати, подобное отношение к нации только как к представителям «трудового народа» характерно и для историков, исповедующих, как, к примеру, Сергей Кара-Мурза, учение об особой русской «солидарной» цивилизации. На самом деле все нынешние идеологи особой русской цивилизации выносят интеллигенцию, носителей культуры за рамки русской нации, ибо, с их точки зрения, интеллигенция вместе с образованием неизбежно проникается и западным индивидуализмом и западным рационализмом.