Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании - [153]
На мой взгляд, чувство великодержавности, более точно – позитивное сопереживание послевоенного статуса СССР как «сверхдержавы», как страны, с которой считаются и которую боятся, шло не столько от национальной психологии, сколько от необходимости как-то компенсировать все бытовые тяготы советской жизни. Ведь на самом деле тяготы советской жизни, вечный дефицит, насильственная коллективизация, гибель миллионов людей от голода 1932–1933 годов, от репрессий, были запредельными, и советскому человеку нужно было найти хоть какое-то оправдание всем этим, наверное, немыслимым для другого народа лишениям. Отсюда и сакрализация победы 1945 года, и сверхдержавности СССР, и даже полета Гагарина в космос. И получается, что сакрализация Победы 1995 года и соответственно имени Сталина идет не столько от национальной психологии, сколько от того, что иначе вообще невозможно найти оправдание русским мукам в XX веке.
И совсем явным преувеличением является ныне уже либеральная молва о врожденной имперскости русского народа[353]. Казалось бы, русский человек, принявший близко к сердцу идею суверенитета РСФСР и инициировавший по собственной воле распад СССР, опроверг обвинения в своем якобы пристрастии к империи. Но его снова, как это делает историк Игорь Яковенко, призывают «убрать «из своей души «имперский эгрегор», пожертвовать «своим государственничеством» во имя быстрейшего растворения в современной цивилизации. Русская классика, которую игнорируют исследователи неосталинизма из либерального лагеря, говорит о русском национальном характере совсем иное. Еще в 1918 году Николай Бердяев обращал внимание, что причиной гибели самодержавия как раз была усталость русского народа от империи, проявившая себя в так называемом «великорусском сепаратизме», желание русских (тогда они назывались великороссами) отделиться не только от народов Кавказа, Средней Азии, Прибалтики, но и от других русских народов, от украинцев и белорусов[354] в. И уж совсем нелепо обвинять русских в «имперском синдроме» сейчас, когда они в подавляющем большинстве считают, что суверенитета РСФСР мало, что распада СССР мало, что надо по крайней мере уходить как можно быстрее с Северного Кавказа. Я убежден, что нынешний всероссийский праздник по поводу присоединения Крыма к России идет не только и не столько от проснувшегося наконец-то российского государственничества, сколько от природной уникальности Крыма, от тех воображаемых благ, которые, как многим кажется, станут доступными после его возвращения в Россию.
Никого у нас не интересовала в 1991 году и до сих пор не интересует судьба русской Караганды, судьба русского Северного Казахстана, судьба миллионов русских, которых русская мечта о «суверенитете РСФСР» превратила в граждан второго сорта. Русская корысть от присоединения южного, красивого русского Крыма просто брызжет сегодня из наших русских глаз.
Я могу согласиться с тем, что в нынешней всенародной ностальгии о советской эпохе в целом, и в частности – о сталинской эпохе, много от национального характера. Но тогда надо говорить не о выдуманных чертах русского характера, к примеру, о якобы существующем «имперском синдроме» русского народа, а о его устойчивых ценностях. На мой взгляд, так называемая русская «этика равенства» куда больше говорит о причинах сегодняшнего роста ностальгии по советским временам и причинах неосталинистских настроений, чем пресловутая русская имперскость или якобы присущая русским великодержавность.
Никогда так не были зримы причины победы большевиков в России, как сейчас, в условиях чудовищного роста различий в доходах населения, выходящей за все разумные пределы поляризации общества. В «Размышлениях о русской революции» (1927 г.) Николай Бердяев писал, что всему виной «раскол между верхним и нижним слоем, …какого не знали народы Запада», всему виной раскол между «русским народным слоем» и «русским культурным слоем и русским барством».[355] Но ведь сейчас раскол между оффшорной олигархией, у которой и деньги, и дома, и дети в Лондоне, и санитаркой, которая живет на 7 тысяч рублей в Тамбове, куда больше, чем между сахарозаводчиком и его рабочим в царской России.[356]
И снова, как в дореволюционной России, классовые чувства сильнее чувств национальной общности (как объяснял Антон Иванович Деникин, это и было одной из главных причин победы большевиков), а потому потомков тех, кто многое выиграл от реальных или мнимых успехов социализма, трудно разжалобить рассказами о муках кулаков и середняков, которых лишали нажитого добра и ссылали в Сибирь. Тем более детей и внуков бывших бедняков трудно разжалобить рассказами о большевистских облавах на «бывших», на дореволюционную российскую интеллигенцию, о расстрелах людей только за то, что они в пенсне и носят дорогие головные уборы.
Надо понимать, что современная российская нация – это особая нация, прежде всего нация потомков беднейшего крестьянства и рабочего класса. И они, потомки трудящихся, не хотят знать, что формальное равенство рабочих и крестьян, даже характерное для советской власти исходное стартовое преимущество детей рабочих и крестьян, на самом деле было достигнуто страшной ценой, уничтожением на корню наиболее сильной, хозяйственной, самостоятельной, предприимчивой части российского крестьянства, уничтожением ядра российской нации. Но для того, чтобы это понять, надо обладать развитым национальным сознанием, надо думать не только о преимуществах твоих предков, полученных в результате большевистской борьбы с сильной и самостоятельной частью российской нации, но и перспективах, будущем своего народа. Но для того, чтобы понять, как много потерял твой народ от большевистского эксперимента, необходимо не классовое, а национальное сознание, необходим органический, глубинный патриотизм, забота о будущем, о сохранении твоей Родины. Вся беда в том, что нет национального сознания и органического патриотизма, нет заботы о будущем России и у правящего класса, у тех, кто выиграл все в результате смены общественного строя. И получается, как это ни парадоксально, что русские люди, родившиеся, сформировавшиеся в рамках советской системы, были в моральном отношении выше, чем их потомки, сформировавшиеся как личности в годы смерти русского коммунизма.
