Пересечения - [15]

«Понимаю, — скажет Виктор. — Ну конечно. Хорошо, что ты сказала мне все, я ведь чувствовал, что у тебя что-то не так, я пытался помочь тебе, но ты пряталась, как улитка. Ты молодец, что все рассказала. Это бывает: испуг, чувство утраты. Но тебе ведь со мной хорошо?»

Она закроет глаза от счастья и молча прикоснется пальцем к уголку своего рта. Он поцелует ее туда, а она будет показывать пальцем глаз, висок, шею, губы. А потом он скажет: «Обними меня за шею, крепко, как когда-то».

Резкий звонок возвратил Машу в действительность. Но не сразу. Дверь она открывала все еще улыбаясь, искрясь счастьем, а когда открыла, улыбка ее погасла. На пороге стоял парень в полушубке. Иней сверкал на его мохнатой высокой шапке.

— Виктор Александрович просил передать, он задержится, — сказал парень хрипло и прокашлялся.

— Почему? — жалобно спросила Маша.

— На перевале гололедом развернуло гирлянду, может загореться опора, весь поселок останется без энергии. Они выехали на вездеходе час назад. Он сказал, что вернется к двенадцати. Постарается. В общем, я пошел. С наступающим вас.

Маша судорожно глотнула воздух, прошептала: «Спасибо», посмотрела вслед парню и закрыла дверь. «Постарается к двенадцати». Маша прошла на кухню и взглянула на ходики с кукушкой: восемь без двадцати. Четыре часа до Нового года… Машинально поправила фужеры, присела у стола. Вспомнилось: «Папа создан, чтобы плавать, мама — чтобы ждать». Мама, женщина, жена… Чтобы ждать. Сколько ждать? Месяц? Год? Всю жизнь? Пока морщины съедят лицо, выцветут глаза?

Разболелась голова. Маша ходила по комнатам, прислушивалась к шагам и голосам на лестничной площадке. Где-то играла музыка, кто-то пел, под окнами торопливо пробегали опаздывающие, и снег под их ногами взвизгивал часто и коротко.

«Семейный праздник»! Сиди дома и ожидай, пока на перевале привяжут какую-то гирлянду. И почему обязательно — он? Разве нет других? Всегда, если что-то случается, посылают его, потому что не умеет отказаться, объяснить, что у него тоже семья, дом. Другие отказываются, а он… «Семейный праздник»!

Короткая стрелка часов переползла цифры девять, десять, одиннадцать, Книга, которую Маша пыталась читать, упала под стол, поднимать ее не хотелось.

Длинный звонок заставил ее вздрогнуть: опять кто-то чужой. Маша открыла дверь, хмурая и сердитая.

— Машенька, разве можно быть такой грустной под Новый год? — Наташа, пахнущая духами и вином, влетела в коридор. — А где твой старик?

— На перевале, — ответила Маша, уходя в комнату.

— Где? Ах, да. Говорят, у них какая-то авария. Ну, Машенька, не расстраивайся. Он же у тебя сознательный, хороший дядя. Слушай, идем к нам. Правда, идем? Все собрались свои, они меня послали на разведку, сказали, чтобы без тебя не возвращалась. Маша! Господи, слезы-то зачем?

Маша сердито вытерла уголком передника глаза.

— Куда мне, старухе, к вам?

— Ой, задавака! Да ребята от тебя без ума. Никто не верит, что у тебя сын в школу ходит. Я им объяснила — работа нервная, сын пока у бабушки, а они смеются: так, мол, всегда говорят. Грозят отбить тебя у старика. Идем!

Маша нерешительно посмотрела на часы: полдвенадцатого.

— Иде-ем!

Маша сняла передник, мельком взглянула в зеркало и вышла с Наташей, оставив всю иллюминацию в квартире, лишь выключив лампочки на елке, стоящей рядом с книжным шкафом.

Все реже хлопала дверь в подъезде. Крепкий мороз дышал в окна домов, за которыми качались силуэты танцующих. Там, в теплых квартирах, веселый смех взрывался вдруг, заразительно и отчаянно. Песни, хохот, возгласы — Новый год шел по северной земле, замороженной, запорошенной снегами.

Несколько раз Маша поднималась к себе, на третий этаж, заходила в квартиру и, постояв несколько секунд у елки, заглянув на кухню и оглядев праздничный стол, медленно уходила, а на ступеньках уже спрашивали ее нетерпеливо:

— Вы скоро, Машенька?

В третьем часу дом уже так гремел, что никто не услышал, как лязгал траками вездеход за окнами, как стукнула дверь в подъезде. По лестничным маршам стал подниматься невысокий мужчина в полушубке и огромных валенках. Щеки мужчины были прихвачены морозом и опухли.

Мужчина поднялся на третий этаж, снимая на ходу рукавицы, пряча их в карманы и потирая задубевшие ладони. Он слегка ткнул в кнопку звонка непослушным пальцем. Дверь не открывали. Тогда он позвонил дольше, настойчивей. За дверью стояла тишина. Мужчина расстегнул полушубок, надел шапку и стал шарить по карманам, выгребая на ладонь какие-то шайбы, болты, блокнот, носовой платок, спички, зажигалку. Он прошелся по всем карманам дважды и, не обнаружив ключа, позвонил в последний раз, с перерывами, выдавливая на звонке отчетливое SOS. В квартире явно никого не было. Мужчина потоптался у двери, оглянулся и, вытащив измятую пачку «Варны», присел на ступеньки, ведущие на чердак. Закурил, посмотрел на часы, потрогал пальцем распухшие щеки и переносицу и скрипнул зубами:

— Ч-черт!

Он курил, прислонясь взлохмаченной головой к железным прутьям перил, слушал отзвуки новогодних пирушек, гул празднующего большого дома. В подъезде было тепло, иней и сосульки на полушубке, шапке, на бровях растаяли, превратились в чистые блестящие капельки. Склонив голову к прутьям, мужчина устало прикрыл глаза.