Переполненная чаша - [5]
Доктор Вольский говорил ей: «Ты пойдешь. Будешь ходить как все. Обязательно! Слышишь? Более того, ты у нас полетишь. Мы сохранили тебе ногу, чтобы ты могла летать. Слепили из таких вот кусочков», — он показал кончик пальца.
Грация (тогда она была еще Галей) недоверчиво улыбалась: «Странный этот доктор Вольский. Я взмахну ногой, которую склеили из крохотных, как ноготь мизинца, кусочков, и вознесусь к небу. Смешно!»
Но смеяться было больно. Порой она все-таки забывалась и хихикала и тут же, вскрикнув, дергалась от боли. И тогда приходила в действие вся система блоков, канатиков, тросов, грузов и противогрузов, полиспастов — целый кабинет физики, водруженный над ее ложем. Эта система начинала колыхаться, трястись, нагнетая боль, превращая ее в нескончаемую пытку, в дьявольский круг: смех — боль — крик — движение самозащиты — и новая боль — и опять крик… И долго-долго, мелко-мелко колыхалась ее послеоперационная спецкровать, а в глазах доктора Вольского все монолитнее застывал ужас, который прикидывался олимпийским спокойствием: так, мол, и надо, девочка, все идет по плану, скоро ты у нас полетишь…
Смех — боль — крик — непроизвольное движение — боль, боль, боль…
Было совсем рано — Пуховка пока молчала. Обычно же Грация просыпалась от того, что, собирая по дворам коров и овец, пастух, которого все звали Егорычем, азартно щелкал кнутом и громко ругался неприличными словами. Презирая себя и ненавидя Егорыча, Грация открывала глаза и ждала. Голос Егорыча приближался неумолимо. Щелчки с каждой минутой становились звонче, а ругательства — яростней. И Грация, еще не видя, все отчетливей представляла пастуха: невысокий белый воротник-стоечка красиво выделялся на его загоревшей до африканской черноты шее; на левом запястье у Егорыча сверкали массивные золотые часы; в его полуприкрытых глазах поселилась какая-то тайная мысль. Порой Грации казалось, что Егорыч — не настоящий пастух, а только притворяется пастухом, причем делает это неумело, потому что и дорогущие часы, и небесно-голубая рубашка из тонкого трикотажа с модной белой стоечкой, и проницательно насмешливые серые глаза — все это из иной, совсем не сельской, оперы, все, можно сказать, с головой выдает Егорыча, но вот кто он на самом деле, Грация была не в силах разгадать и пока не придумала.
Вот так каждое утро, уже неделю, Грация просыпалась — и ждала, и ничего не могла поделать с собой, хотя все: и мычание, и блеянье, щелканье кнута и, особенно, бурное сквернословие Егорыча, — все в этот момент раздражало и даже пугало ее. Грации представлялось, что через деревню движется могучая и неумолимая сила, что-то вроде чингисхановской орды, и эта сила была противна ее нынешней тихой жизни в большой комнате без клопов, как подчеркивала Антонина Михановская, с низкими потолками, наполненной запахами цветов и трав. Ну почему, думала отдыхающая в деревне Грация, никто не остановит пастуха, не пригрозит, не внушит ему, что такое поведение постыдно, позорно для цивилизованного человека, не запретит просто-напросто, наконец, ужасную матерщину? Есть же правила поведения в общественных местах, какие-нибудь постановления сельсовета, есть всеобщие законы, наказывающие распущенность и хулиганство… Но местные жители, как сговорившись, не вмешивались в поведение Егорыча, не перечили ему, возможно, боялись потерять пастуха, а он, распаляясь, видно, от такой вседозволенности, безжалостно и смачно сыпал по сторонам грязными словами, точно испытывал от этого непонятное Грации удовольствие. «Садист, — шептала она, когда иссякало терпение, — подлый садист…» И закрывала ладонями уши.
А желтая пыль, поднятая многими десятками копыт, клубилась над дорогой; ветер нес ядовитое облако вперед, все ближе к дому, где снимала комнату Грация; пыль садилась на крепкие глянцевые листья сирени, густо росшей вдоль забора, залетала и в открытое окно, припорашивая груши и яблоки, изображенные на клеенке, которой был покрыт маленький круглый стол у ее кровати. Но хуже, чем от пыли, гораздо хуже становилось Грации от возраставшей с каждым днем разнузданности Егорыча. «Куда-а, падлы, куда-а? — обрушился он вчера на свое не в лад топочущее стадо. — Куда, занюханные паскуды, претесь? Там интеллигентная женщина отдыхает, а вы…» И дальше последовало такое!.. Грация быстро и глубоко спрятала голову под ватное одеяло, сжимаясь от брезгливости и страха. В ее сознании не укладывалось, как этот, еще не очень старый, аккуратно подстриженный и хорошо одетый человек с внимательным и, похоже, понимающим взглядом, человек, за спиной у которого, а вернее — в душе, совершенно определенно содержится тайна, может вести себя столь грубо и низменно?
Но, слава богу, стадо проходило мимо и удалялось, на недолгое время оставляя после себя запах перепревшего навоза и сладкого парного молока. Голос пастуха, словно бы рассекаемый на части взрывным щелканьем кнута, постепенно уничтожался расстоянием. Затем он и совершенно растворялся в огромности воздушного пространства над лугами, которые с заметным наклоном скатывались к реке, чья серебряная полоска совпадала с далекой линией горизонта. И тогда вступала в свои полные права жизнь, уже полюбившаяся Грации: негромкая, как урчание сытой, ухоженной кошки, и неспешная, будто в сутках сорок восемь часов. В доме напротив, через улицу, каждое утро вкусно скворчала на сковородке яичница. За стеной, сладко позевывая и натыкаясь на стулья, лениво бродила хозяйка. Ее широкие босые ступни, звонко припечатывая, шлепали по крашенному в кирпичный цвет полу, точно так, как на той, далекой-далекой, речке, на камнях, выколачивают белье деревянными колотушками, вроде бы тяжеленными на вид, но легко и бойко взлетающими в руках деревенских женщин. Нередко, нежась поутру в постели, Грация вспоминала это порхание деревянных колотушек и удивлялась: зачем нужны камни, речка, вальки и — как их там? — ну, такие толстые ребристые доски, кажется пральники, если в каждом доме есть стиральная машина?
Книга о жизни, о соединенности и разобщенности: просто о жизни. Москву и Таллинн соединяет только один поезд. Женственность Москвы неоспорима, но Таллинн – это импозантный иностранец. Герои и персонажи живут в существовании и ощущении образа этого некоего реального и странного поезда, где смешиваются судьбы, казалось бы, случайных попутчиков или тех, кто кажется знакомым или родным, но стрелки сходятся или разъединяются, и никогда не знаешь заранее, что произойдет на следующем полустанке, кто окажется рядом с тобой на соседней полке, кто разделит твои желания и принципы, разбередит душу или наступит в нее не совсем чистыми ногами.
Виктор Николаевич Харченко родился в Ставропольском крае. Детство провел на Сахалине. Окончил Московский государственный педагогический институт имени Ленина. Работал учителем, журналистом, возглавлял общество книголюбов. Рассказы печатались в журналах: «Сельская молодежь», «Крестьянка», «Аврора», «Нева» и других. «На реке черемуховых облаков» — первая книга Виктора Харченко.
На пути к мечте герой преодолевает пять континентов: обучается в джунглях, выживает в Африке, влюбляется в Бразилии. И повсюду его преследует пугающий демон. Книга написана в традициях магического реализма, ломая ощущение времени. Эта история вдохновляет на приключения и побуждает верить в себя.
Прогрессивный индийский прозаик известен советскому читателю книгами «Гнев всевышнего» и «Окна отчего дома». Последний его роман продолжает развитие темы эмансипации индийской женщины. Героиня романа Басанти, стремясь к самоутверждению и личной свободе, бросает вызов косным традициям и многовековым устоям, которые регламентируют жизнь индийского общества, и завоевывает право самостоятельно распоряжаться собственной судьбой.
Вторая часть романа "Мне бы в небо" посвящена возвращению домой. Аврора, после встречи с людьми, живущими на берегу моря и занявшими в её сердце особенный уголок, возвращается туда, где "не видно звёзд", в большой город В.. Там главную героиню ждёт горячо и преданно любящий её Гай, работа в издательстве, недописанная книга. Аврора не без труда вливается в свою прежнюю жизнь, но временами отдаётся воспоминаниям о шуме морских волн и о тех чувствах, которые она испытала рядом с Францем... В эти моменты она даже представить не может, насколько близка их следующая встреча.
Каково быть дочкой самой богатой женщины в Чикаго 80-х, с детской открытостью расскажет Беттина. Шикарные вечеринки, брендовые платья и сомнительные методы воспитания – у ее взбалмошной матери имелись свои представления о том, чему учить дочь. А Беттина готова была осуществить любую материнскую идею (даже сняться голой на рождественской открытке), только бы заслужить ее любовь.