Переполненная чаша - [7]

5

Второй, сельский, имидж появился у Грации не только из-за хозяйки. Гуляла как-то она по Пуховке, рассматривала дома, заборы и палисадники, качели и скамейки у калиток. Золотая цепочка на шее. Очки болтались на шнурке, потому что через их стекла все расплывалось, как в неотрегулированном театральном бинокле: ни актерских лиц, ни фальшивых бриллиантов — сплошная муть. Сестрицы Михановские подвели Грацию. Пару дней Антонина и Юлия поторчали на даче — и скоренько смылись в Москву, на прощанье помахав рукой и ей, и своим детишкам, и родителям. Всем. Образовалась пустота. А Грации ой как надо было разрядиться, рассказать кому-нибудь о себе и послушать о чужих горестях. О радости люди стали распространяться меньше и реже, то ли боясь сглаза, то ли ее, радость, жизнь отпускает теперь исключительно гомеопатическими дозами…

Впрочем, при чем тут Антонина и Юлия? Грация подумала — и поняла: есть только один-единственный адрес, где ее услышат и поймут. И посочувствуют, и расплатятся своей собственной жизнью, расплатятся щедро, даже слишком, но это и хорошо, потому что Грация умела слушать, и, в конце концов, ее личные неприятности растворялись в омуте чужих бед. Конечно же Катькиных, чьих же еще. Но Хорошилова в данный момент была далеко, в Москве. А она, Грация, — тут, наедине с собой, и вот, чтобы избавиться от себя, занудливой самоедки, отправилась бродить воскресным утром по деревне. Было около одиннадцати, но по случаю выходного дня в Пуховке царствовали тишина и лень. Коровы натужно сопели и коротко взмыкивали в сараях. Козы, уткнув острые подбородки в землю, нервно кружили на веревках вокруг деревянных колышков. Грация дошла до конца деревни и, не задерживаясь у богатого, в пять окон с узорными наличниками дома экспедиторши Софьи Григорьевны, свернула в сторону. Здесь уже не было и намека на асфальт, с обеих сторон вольготно расположились лопухи и воинственно торчали пики сизой лебеды, и дома в этом конце деревни стояли невзрачные, словно отдав весь достаток и всю красоту главной улице, где жили сотрудники дома отдыха, которых хозяйка во весь голос обзывала жульем. Впрочем, Грация и без обличительных воплей своей хозяйки догадывалась: почти все они, особенно работники кухни и столовой, воруют. К концу дня пуховские тащили в деревню тяжелые сумки, везли на тележках, а то и приторочив к седлам велосипедов или перекинув через рамы, рюкзаки, узлы, котомки. Иногда вслед за ними, прогибая спину и далеко вытягивая морду, исходя слюной, крался Гришка — патлатый и худой пес, живший под заброшенным строением на территории дома отдыха вместе со своей подружкой по кличке Белка. Правда, в деревню Гришка проникать не решался: здесь его травили и жители, и местные собаки. А потому пес останавливался на опушке, но еще долго, подаваясь мордой вперед, словно бы пытался удержать удаляющиеся запахи.

Никто из пуховских не таился. И это было ежевечернее торжественное и длительное шествие ворюг по главной улице деревни, чем-то похожее на праздничную демонстрацию. А Грация, точно с правительственной трибуны, взирала на работников пищеблока в щель между занавесками, уничтожая презрением домотдыховскую обслугу. Но когда она встречала официанток или поварих в лесу, то сходила с тропинки и начинала больше обычного хромать. Так они двигались на нее — сплошной стеной, крепкие, сытые, краснощекие, не отводящие глаз, а вот она, Грация, не знала, куда ей деваться перед такой откровенной бравадой, самодовольством и неуязвимостью.

«Думаешь, абыхаэс не знает? Знает! — не раз гневно восклицала ее хозяйка. — Все знает и, может быть, даже не куплена. Но как ей, этой абыхаэс, доказать, что они ворованное несут? Там же, на мясе, не написано, что его стащили. И на новом полотенце не найдешь штампа: краденое. На нем и домотдыховского-то штемпеля даже нет. Как получают с базы, так сразу и меняют на старенькое. Я знаю. Я тридцать семь лет посуду у них мыла. Могла бы еще мыть, но прогнали на заслуженный отдых по вине моего смелого языка. И теперь они меня ох как не любят».

Вскоре Грация заметила, что эта неприязнь работников дома отдыха распространяется и на нее. Поначалу ей криво улыбались при встречах в лесу, будто успокаивающе. Не бойся, не укусим. Но вскоре женщины с оттягивающими руки сумками, увидев Грацию на тропинке, стали каменеть, еще решительней, чем прежде, двигали тяжелыми, налитыми силой и здоровьем плечами. Потом появились и другие приметы неприязни и даже злобы. То перед самым ее носом продавщица закрыла двери пуховского магазинчика: «У меня обед. Имею право на часовой отдых», хотя до перерыва оставалось минут двадцать. То из-за сплошного дощатого забора вылетел обломок кирпича и плюхнулся у ног Грации, подняв облако пыли, точно разорвалась дымовая шашка. А однажды, ранним утром, на скамейке через улицу против ее окна появился лихой музыкант. Бог знает какую мелодию он стремился воспроизвести — похоже, вальс «Дунайские волны», но главное его занятие было — терзать гармонь, а смысл — помешать покою лишней для Пуховки горожанки. Он растягивал гармонь до предела, затем яростно сжимал, будто собирался превратить ее в лепешку, и снова подвергал опасности мехи, проверяя их на растяжение, гибкость, разрыв. Лицо у гармониста было злое, прямо-таки зверское, действовал он с забубенной решимостью, резко наклонялся в одну сторону, в другую, стремительно закидывая голову, а затем надолго приникал ухом к гармошке, будто врач к груди больного. Все это было показным, а потому и нелепым. Но цели своей музыкант достиг: не просто разбудил — встревожил.