Переполненная чаша - [4]

Ох и рассвирепел же Дубровин! Шипел на Грацию в своем кабинете, как обманутый служителем зоопарка удав: нацелился пообедать кроликом, а ему подсунули ежа. «Да я тебя, оказывается, не знал! Думал, несчастненькая ты, бедолага, тихонькая. А ты…» — «Имею право на творческую дерзость, — сказала Грация, — творческая дерзость в творческом коллективе. Да и гласность у нас опять же…» — «Ну что ты мелешь, Грация?» — взмолился Дубровин. «Меня покойная мама Галей назвала, — сказала она. — Да и какая же я Грация, если меня качает на каждом шагу, словно тяжелозадую утку? Но я люблю тебя, Дубровин, а тебе начхать на мою любовь. Отсюда и творческая дерзость, и все другое. И детей мне пора заводить. Вон Катька Хорошилова о четверых до сих пор мечтает, а мне хоть одного». — «Дети! — возмутился Дубровин. — С ключами на шее. У тебя ведь никого, кроме тети Веры, а она уже их не потянет. Кому нужны эти «ключевые» дети?» — «Мне, — сказала Грация, — и тебе тоже. У тебя-то мать с отцом живы, ждут не дождутся внука у себя в деревенском домике под Воронежем. Как там река называется?» — «Битюг река называется, — сказал Дубровин и вздохнул. — Не пойму я тебя, Грация. Такой бываешь ведьмой…» — «Это имидж, — успокоила его она, — знаешь, что такое имидж? Образ, облик, легенда. Я в «Московском комсомольце» вычитала про имидж». — «Зачем тебе этот имидж?» — «От неустроенности и боли».

Косясь на дверь, Дубровин обнял ее. Легче от этого Грации не стало: почему косился? Так и уехала отдыхать — обиженная. И в поезде, и в автобусе, который вез ее от станции к Пуховке, она тоже пестовала обиду, но уже не на одного Дубровина, а на всех, кто окружал ее в жизни. Даже Катьку Хорошилову она почти ненавидела, когда автобус противно лязгал на остановках давно не крашенными, проржавевшими дверьми — словно смыкались и размыкались расхлябанные челюсти престарелой акулы. Хорошилова в те минуты была нехороша тем, что втравила Грацию в прошлогоднюю дурацкую турпоездку в Египет. Если бы не это прошлогоднее рандеву с египтянами, ни о какой Пуховке и речи не было. Пуховка — от безденежья. Конечно, звучало кр-р-асиво: «Я встретила Новый год в Каире. Двадцать градусов в тени, ходила в босоножках, а праздновали мы в ресторане с французским шампанским». Никому Грация не говорила, что шампанское имело мыльный привкус, что под кроватью в ее гостиничном номере валялись раздавленные помидоры, а в шкафу, за раздвижными дверцами, была выставка обуви, оставленной за ненадобностью бывшими постояльцами. Капитализм, а такой бардак! И притом все это — от тараканов на стенах до питьевой воды в красивых пластмассовых бутылках — она приобрела в долг. Негодяйка Катька Хорошилова насела: «Окунись, Георгина, в иностранную жизнь. Век не забудешь»… Да чтоб она провалилась, сумасшедшая Катька! Сама чокнулась на загрантуризме, зубами вырывает себе путевки, готовиться начинает загодя, полгода только и разговоров, что ждет ее в очередной стране чудес, потом еще полгода после возвращения живет тем, чего и не было. А у Грации не так уж много осталось воспоминаний о Египте. Великолепные храмы Долины мертвых. Безносый Сфинкс. Ночной базар в Луксоре — километр, не меньше, сплошных лавчонок, прижавшихся к домам по обе стороны узкой улицы. Ушлая Катька наверняка вынырнула бы из этой улочки счастливой, например с сумочкой из серой лайки или в серебряных и коралловых украшениях с головы до пяток, чего-нибудь еще ухватила бы за свои гроши, увлеченно, со вкусом поторговавшись. А Грация бездарно растратила там египетские фунты, зато, правда, сохранила в душе этот луксорский базар как великий праздник общения. Ей представлялось, что в тот поздний час, когда они, укачавшись в автобусе, забросили вещи в гостиницу и побежали на базар, худые горбоносые торговцы в белых грязных одеждах совсем уж не нуждались в покупателях. Разместившись по трое-четверо в крохотных пространствах лавчушек, они меланхолично посасывали длинные изогнутые мундштуки кальянов, пили кофе из крохотных чашек — маленькими глотками, как птицы закидывая головы и прикрывая глаза, и разговаривали. Над улочкой было черное беззвездное небо — узкая полоса сажи. Зато на земле все вокруг блестело, сверкало и переливалось. Но уставшие за долгий день владельцы базарной мишуры были как бы отделены от огней и своих товаров. Сигарета, чашечка кофе или какая-то мутная похлебка в оловянной миске являлись вознаграждением за их труд и необходимостью для поддержания жизни, но гораздо больше — аккомпанементом к неторопливому общению, когда восторженно смакуется каждая фраза и в бесценных каратах исчисляется каждая минута дружественной, хотя и нищенской, трапезы. Ни единого слова Грация конечно же не понимала в их разговорах, да и не требовалось тут понимать: без толмача было ясно, что люди счастливы и богаты этим временем, когда никто не одинок и еще так далеко до конца беседы. И ничего странного не было в том, что, вспоминая позже луксорский ночной базар, Грация при этом каждый раз особенно остро ощущала свое одиночество — там, на длинной, узкой и сверкающей чужой улице, а особенно в автобусе, колесившем по Египту. В этом автобусе она была словно в длинной очереди, выстроившейся за дефицитом. Ничего, кроме желания «приобрести», не объединяет людей в такой очереди. «Мы, — думала Грация, разъезжая по Египту, — только хотим казаться коллективом, на самом же деле мы — случайное собрание одиночеств». В общем, все было точно так, как в родном КБ.