Переполненная чаша - [3]

Все вещи уместились в один-единственный чемодан, хотя поначалу казалось, что и то нужно, и без этого не прожить. Грация поставила чемодан в прихожей — он загородил вельветовые тапочки Дубровина, вернулась в комнату, опустилась на стул перед темным экраном телевизора. И руки ее сами собой легли на колени в извечном жесте уставших женщин: ладонями вверх, с полусведенными в щепоть пальцами. Из мужчин только у доктора Вольского бывало так же: после операции он, спиной к окну, садился за свой стол в маленьком кабинетике с покрытыми масляной краской стенами и закрывал глаза. Руки его безвольно покоились на столешнице, словно бы умоляя не трогать их.

3

За ночь расцвел шиповник. Его тонкие ветки качались под самым окном.

Грация проснулась, подбежала к окну и увидела: вчерашние бутоны распахнулись фиолетовыми и белыми лепестками. Цветы были такими большими, что Грация запросто могла бы перепутать их с розами. На рынке — в городе, конечно, а не здесь, в Пуховке, — она так бы и спросила: «Сколько стоят ваши розы?» И ей бы сказали: «Женщина, это шиповник, а не розы. Ты что, слепая?» А Грация поправила бы очки и согласилась — безропотно, вежливо: «Да-да, естественно, это шиповник. Простите. Я ведь и правда неважно вижу».

На самом деле она видела хорошо, то есть почти нормально, потому что плюс полтора — это совсем не страшно, успокоила ее врачиха, и можно вполне обойтись без очков для постоянного ношения. Очки, сказала врачиха, вам нужны, чтобы читать. Но Грация попросила сразу выписать два рецепта — и для чтения, и на другие — п о с т о я н н ы е — очки, потому что, подумалось ей там же, в глазном кабинете, очки в хорошей оправе, с круто изогнутыми, как бы надломленными дужками, дополнят ее образ, облик, легенду. Дело в том, что в начале весны Грация создала себе имидж. Без этого имиджа жизнь превратилась в очень уж поганое существование, а с имиджем стало легче и даже интересно: постоянная, порой — ежеминутная, игра, словно тебе пять или шесть годков, все просто и понятно, и даже школа еще не успела сжать тебя в своих безжалостных объятиях.

И все, конечно, из-за Дубровина. Грация находилась в состоянии затяжной ссоры с ним еще с праздничного вечера в честь Восьмого марта. Конечно, они встречались все это время, но едва ли Дубровин знал до конца, что у нее на сердце. Он ведь даже имиджа ее сначала не заметил. Взял в руки очки, повертел-покрутил, пуская блики на новые — фиолетовые, с крохотными белыми цветочками — обои, и сказал: «Мартышка к старости…» Он больше ничего не произнес, подлец, остановился, но Грации и этих двух слов было достаточно. Слезы полились, как из пипетки, если ее неаккуратно нажать: такая частая-частая и монотонная капель…

А накануне отъезда сюда, в Пуховку, было общее собрание технологов КБ и завода: разбирали макет нового офсетного агрегата, который у них в отделе вел сам Дубровин. Говорили разное: и хвалили, и недостатки отмечали. Обсуждали без особых страстей — ведь это был всего лишь, так сказать, набросок будущей машины, и автор мог парировать: «Все еще впереди, товарищи!» В низком и узком конференц-зале не работали кондиционеры, форточки открывать не решались из-за жары и шума: совсем рядом, под окнами, укладывали жирный и горячий асфальт, и у всех были зачумленные лица, будто они сидели в тесной барокамере, а с подачей кислорода то и дело случались заминки.

Дубровин отличался от всех — он был словно нежинский огурчик, только что спрыгнувший с грядочки: весело размахивал указкой у чертежей и яростно тыкал ею в макет, отбиваясь от вялых наскоков заводских ребят. Еще Дубровин направо-налево улыбался бабам с обворожительной сдержанностью, точно он не зав отделом КБ второй категории, а кандидат в американские президенты. И еще он, в отличие от других мужиков, ничуть не потел. Грация прямо ненавидела его такого, улыбающегося, в новеньком импортном костюме и при галстуке, который наверняка купила ему жена: сам Дубровин такими пустяками не занимается.

Дело двигалось к концу. Главный конструктор Рожнов посматривал на часы и лениво — только по привычке — подначивал: «Что ж вы, товарищи? Задавайте вопросы автору». Но вопросов становилось все меньше. И замечания у заводских иссякли, а свои — кабэшные — технологи не хотели подводить Дубровина. Да и опять же — всего-навсего макет, основная работа еще впереди. Но дубровинская благородная улыбка, новый галстук, выбранный его супругой с несомненным вкусом, а главное — злость и боль, копившиеся у Грации еще с Международного женского дня, все это вместе переполняло ее и требовало выхода.

Она вытянула руку по направлению к Рожнову, который уже не скрывал своего особенного интереса к часам. Он кивнул: «Давайте. Только недолго. Кажется, все уже ясно». — «И мне ясно, — сказала Грация. — Правда, не все, но достаточно много. Я, например, уверена, что даже такие корифеи в нашей отрасли, как японцы, непременно закупят офсеты товарища Дубровина, когда завод начнет их выпускать». Она видела, что Дубровин сморщился, словно проглотил лохматую гусеницу. Рожнов изобразил на своем лице сложное чувство: «Не слишком ли, товарищ Иванова? Впрочем, может быть и так, как вы говорите». — «Японцы? Купят? Ну нельзя же быть такой льстивой, Грация», — тоскливо прошептал Сеня Фуремс. А она, умело выдержав паузу, точно с детства обучалась лицедейству по системе Станиславского, убежденно и во весь голос заверила Фуремса: «Обязательно купят, увидишь, Сема. Дай только дожить до светлого дня — и мы все убедимся. Да ведь эти японские специалисты из одной машины имени конструктора Дубровина сделают, по крайней мере, три своих агрегата. Им, бедненьким на полезные ископаемые, такая расточительная металлоемкость и не снилась…»