Переполненная чаша - [18]

Грация признавалась себе, что совсем не ожидала от Дубровина такой убийственной реакции, которая последовала в ответ на ее ультиматум. Она давно готовилась: вот сегодня, нет завтра я ему все скажу, врежу я ему, пусть узнает горькую правду и не живет элитным бараном, и непредсказуемость результата взбадривала Грацию, словно бы ледяной душ в июльский ленивый полдень. Однако  в р е з а л а — и получила сокрушительный отпор, не оставляющий иллюзий, а надежда ведь была до той минуты гораздо значительней, чем существовавшая реальность. Она ожидала чего угодно, включая приглашение со стороны Дубровина к венцу (естественно, после его развода), и могла верить в свое женское всесилие и в бесконечную зависимость Дубровина от ее рук, губ, живота, голоса… Да, он чумел от ее голоса, он сам об этом сообщал ей тысячу раз. Ну как же не воспользоваться своими замечательными данными? И вот воспользовалась накануне Международного женского дня, и получила по мордам, и ничуть не горюет по этому поводу, потому что теперь-то уведомлена, где пролегает рубеж ее власти. И Дубровин, слава богу, открылся ей истинными гранями, а маска полыхающей любви соскользнула с его морды, упала на землю, растаяла, превратилась в дерьмо, и… отстаньте вы все, чего вам еще от меня надобно?!

Когда Грация вспоминала о своем жестоком поражении, то стискивала зубы, чтобы не застонать: хозяйка, живущая за стеной, черт-те что могла подумать о своей постоялице за семьдесят пять целковых без права приводить подруг и тем более — мужиков. Может быть, предполагала Грация, не внеси хозяйка в их договоренность этот идиотский запрет, Дубровин бы реже возникал на иссиня-белой стене, а уж Егорыч-то наверняка оставался бы рядовым сельским пастухом необычного обличья, но уж никак не объектом ее женского интереса.

Короче говоря, Грация ни капельки не жалела, что предложила Дубровину выбор. Она плевала на его железобетонность и предательство. Она — независимая особа тридцати одного года с единственным изъяном, зато с тысячью достоинств, которые наверняка поглощают этот изъян без остатка. И ей плевать на то, что накануне бабского праздника изрек начальник отдела проектирования офсетных агрегатов в ответ на ее обычный пароль «Я приехала» и последовавший затем ультиматум. Слушайте, слушайте! Он, ободранный козел, претендующий на роль сплошь покрытого каракулем барана, проблеял в телефонную трубку, что, мол, сначала разлагается личность, а потом уж распадается семья. Он же — внимание! внимание! — не склонен к разложению, он — натура цельная. Да и положение вещей его вполне устраивает… В ту минуту Грация была готова удушить Дубровина телефонным проводом: раз! — и нет жизнерадостного Дубровина, на полу валяется его труп с посиневшим лицом, а мадам Дубровина, схватившись за сердце, с ужасом взирает на мужа, развалившегося поперек прихожей в халате и домашних тапочках, точно он не кандидат технических наук, а слесарь-сантехник рублевого разряда. Но не удушила ведь! И потому Грация особенно остро, лишенная возможности торжествовать по случаю отмщения, представляла тогда, как ликует мадам Дубровина. Наверняка делает вид, что не слушает, чего там проповедует ее благоверный, а сама, вытирая пыль с серванта, вся так и трясется от глупости и счастья. Грация тогда не упала в обморок, даже не охнула при всем этом раскладе, а проникновенно спросила Дубровина, кто это так здорово придумал насчет разложения и последующего распада семьи. Наверняка ведь не сам Дубровин сочинил такую мудрую мысль? Пожалуй, он вычитал ее где-нибудь. В таком случае хорошо бы дать сносочку, как и положено поступать серьезному ученому и безупречному руководителю отдела. «Да я и не претендую на авторство, — ответил Дубровин. — А кто сочинил?.. Право, не помню. И какое это имеет значение, кто сказал первый? Жизнь это сказала, понимаешь?»

И вот, как результат ее гордого ультиматума, — месяцы новых унижений, а из приобретений — паршивенький имидж, включающий две пары очков. «Но, знаешь, Катька, я все равно рада, что все стало ясно и понятно». — «Еще бы! — тоже телепатически поддерживала из своего столичного далека Катька. — Я же и отсюда вижу, как ты от этой радости светишься поистине ангельским сияньем»…

Грация закрыла окно, задвинула тяжелые занавески. Несколько минут стояла в духоте и полумраке, обхватив себя за плечи, и радовалась, что звуки с улицы почти не проникают сквозь двойные рамы и увесистую ткань. Больше всего ей хотелось сейчас, сию минуту же, сбежать из Пуховки, от Михановских и очутиться в Москве. А потом, выскочив из электрички, ринуться в первый попавшийся автомат и набрать номер Дубровина: «Эй! Я приехала». Тогда бы все мгновенно оказалось на своих, намеченных судьбой, местах: ужасный пастух — здесь, в деревне, а она — там, в городе, рядом с Дубровиным, и, словно утренняя дымка, растаяла бы ее обида на девочек Михановских: уговорили, заманили в Пуховку, в то время как сами затмевают умопомрачительными туалетами роскошными плечами всех кинозвезд планеты Земля… Но до Москвы было почти три часа пути. И еще неизвестно, какими словами встретит ее Дубровин, от которого она сбежала, Дубровин, поглощенный работой, окруженный вниманием жены… В общем, это он — там, в делах, с людьми, а она — здесь, в одиночестве, с разрывающейся от бессмысленной боли душой. И даже ее двуцветные мягкие волосы — плод усилий, терпения и вконец испорченных резиновых перчаток, которые не выдержали заключенной в краске химии, — стали невыразительно однотонными и ломкими.