Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [99]

Разумеется, нельзя такое «сопоставление» признать текстологическим анализом. Однако в данном случае важнее другое: Липкин не сообщил, где и когда произошло «сопоставление».

Не мог бы мемуарист увидеть «черновик» 12 декабря 1988 года, когда «в семье Гроссмана отмечали его день рождения». С октября рукопись — в издательстве «Книжная палата».

Сохраненную Лободой рукопись приносили еще на заседание комиссии по литературному наследию Гроссмана. Однако Липкина не было в числе присутствовавших там. Значит, «сопоставление» он тогда провести не мог.

В редакцию журнала «Октябрь», где Липкин передал «три папки» издательству «Книжная палата», не приносили рукопись, сохраненную Лободой. Сверка там не планировалась. Значит, «сопоставление» нельзя было провести.

Об участии Липкина в редакционной подготовке второй книги нет сведений. Значит, в редакции «Книжной палаты» он тоже не видел пресловутый «черновик».

Липкин эту рукопись вообще не видел. Нигде. Что и выявляется при анализе послесловия к мемуарам.

О переданной Лободе рукописи Липкин читал — в интервью Кабанова «Литературной газете». Там главред «Книжной палаты» и характеризовал новый источник. Указал, что это — «машинописный текст, густо испещренный правкой от руки».

Липкин интерпретировал такую характеристику. Рассуждал о «машинописи, густо исправленной хорошо знакомым мне мелким почерком».

Слово «густо» здесь ключевое. Кабанов его использовал, характеристика запоминающаяся, вот Липкин ее и воспроизвел. Не забыв акцентировать, что гроссмановский почерк опознает безошибочно.

Однако запамятовал Липкин очень важную деталь. Или просто не обратил на нее внимания. Кабанов не только о правке сказал, еще и про «вставки, сделанные на обороте почти каждой страницы».

Если б Липкин такую деталь запомнил, не стал бы рассказывать о «сопоставлении некоторых — на выбор — страниц». Придумал бы еще какую-нибудь подробность, не связанную с пагинацией. А так — очередной абсурд получился.

Если рукопись, переданная Лободе, была «черновиком», то в ходе перепечатывания многочисленные «вставки, сделанные на обороте почти каждой страницы» оказались бы на лицевой стороне, потому объем машинописи значительно увеличился бы и постраничная нумерация сильно изменилась. Совсем другой она стала бы в «беловой рукописи».

Потому содержание одинаковых — по номерам — страниц «беловика» и «черновика» не могло бы оказаться идентичным. Так что история про выборочное «сопоставление» — очередной вымысел. Да и все остальное тоже.

Неважно, читал ли Кабанов липкинские мемуары. Важно, что признал: хранившаяся в семье Лободы рукопись — «черновик». Потому как там правка велика.

Разумеется, на уровне текстологического анализа это вообще не аргумент. Обязательна полная сверка. Но Кабанов, подчеркнем еще раз, не текстолог, а писатель.

К проблеме черновика и белового экземпляра мы еще вернемся. Пока же отметим: симптоматична попытка Липкина доказать, что его решение передать рукопись издателю не связано с публикацией кабановского интервью. Но если б связи не было, так не стоило бы и сочинять историю про «сопоставление», проведенное неизвестно когда.

Решение Липкина непосредственно связано с публикацией кабановского интервью, где сказано о рукописи, хранившейся в семье Лободы. Другой вопрос — почему Губер передал ее лишь в октябре 1988 года.

Точный ответ уже не получить. Но гипотезу подсказывает контекст.

Отметим для начала, что Кабанов не упоминал о личном знакомстве с Губером — до встречи в издательстве. Это закономерно: пасынок Гроссмана не был наследником и в подготовке журнальной публикации не участвовал. Об источнике текста главред «Книжной палаты» и его жена спрашивали дочь автора и сотрудников журнала «Октябрь».

Губера не спрашивали. К нему лично — в любом случае — это еще не имело отношения. Наследником не был. Участвовать в редакционной подготовке его и не просили, официально публикатором стала дочь Гроссмана.

Разумеется, Ананьев обеспечил выплату гонораров всем гроссмановским наследникам — вдове и дочери. Пасынок автора мог разве что представлять интересы матери.

Губер, согласно воспоминаниям дочери Лободы, получил рукопись не позже января 1988 года. А еще более вероятно — до начала публикации в журнале «Октябрь».

Дело тут даже не в мемуарных свидетельствах, хватит здравого смысла. Как известно, в 1988 году миллионы читателей были у «Огонька», самого популярного в стране иллюстрированного еженедельника. После анонса там романа вдова и дочери Лободы не могли не узнать, что журнал «Октябрь» готовит публикацию. Это случилось примерно в октябре 1987 года. И нет оснований полагать, что о сохраненной рукописи Гроссмана семья его друга не известила Губера сразу же.

Однако, допустим, случилось невероятное. Вдова Лободы и его дочери узнали о публикации в «Октябре» после ее начала. К примеру, в январе 1988 года. И все равно нет оснований полагать, что еще десять месяцев выжидали.

Ни одна из версий, объясняющих столь долгий срок, не выдерживает проверки здравым смыслом. Миллионы читателей «Огонька» и «Октября» уже знали о публикации гроссмановского романа, очереди выстраивались в библиотеках, и только семья Лободы пребывала в неведении либо руководствовалась «привычкой» к страху.