Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [89]

Больше всего досталось автору послесловий. Они, по Эткинду, «призваны хоть как-то объяснить, хоть немного сгладить, хоть чуть-чуть ослабить силу удара. Этого сделать не удается: роман обладает собственной несокрушимой и беспощадной логикой, он слишком многое отрицает, чтобы можно было приписать Гроссману противоположные воззрения. Впрочем, Бочаров даже не слишком заботится, чтобы свести концы с концами».

Имелись в виду логические противоречия, обусловленные цензурными установками. Так, согласно первой бочаровской статье, Гроссман отвергал насилие, а если по второй судить, то верил, что оно необходимо для «революционных преобразований»[168].

Эткинд высмеял такие огрехи. И отметил, что они и Бочарову понятны. А появились закономерно — отражали специфику «переживаемого времени: необходимо говорить правду, одну только правду, но и границы правды соблюдать необходимо».

О границах и шла речь — на уровне терминологии. Сталинская эпоха противопоставлялась хрущевской как пресловутый «культ личности» — «оттепели». Горбачевская же «перестройка» тогда противопоставлялась брежневскому периоду советской истории. В пропагандистской терминологии — «застою». Однако и на исходе 1988 года литературоведы, согласно Эткинду, использовали прежние терминологические уловки.

Для начала анализировал Эткинд пропагандистские уловки «оттепельной» эпохи. Как пример одной из них привел цитату из второго бочаровского послесловия, согласно которому, «честно и прямо говорится в романе о губительных чертах культа личности…».

Эткинд не счел уместным термин, привычный советским читателям. И заявил, обращаясь уже лично к Бочарову: «Побойтесь Бога, Анатолий Георгиевич! Если „честно и прямо“ говорится, то не о „культе личности“ — неужели Вы не ощущаете фальши Вашей фразы? „Культ личности“ — это смягчающее, безобидно-успокоительное наименование небывалой в мировой истории кровавой тирании обезумевшего от казней самодержца».

Разумеется, Бочаров делал, что мог — в условиях осени 1987 года, когда готовилась публикация романа. Да, пытался смягчить, объяснить и т. д. У его была своя правота: компромисс необходим временно, это лишь средство, а цель — расширить границы политически допустимого в советской литературе.

Но Эткинд объявил такой метод неприемлемым. Обращаясь к Бочарову, подчеркнул, что Гроссман вовсе не о «культе личности» рассуждает, он «никогда не позволяет себе такого стилистического лукавства: его слово — прямое, точное, убийственно правдивое. Но Вы — Вы уступаете условностям партийно-эвфемистической речи. И не только речи — иногда и „смягчающему мышлению“».

Эткинд высмеял и невнятное сообщение об аресте рукописей. Обращаясь к Бочарову, заявил: «Но я хочу, чтобы 250 тысяч читателей „Октября“ понимали границы Вашей — Вашей, Анатолий Георгиевич, „честности и прямоты“. Впрочем, границы эти сказываются и в неупоминании зарубежных изданий „Жизни и судьбы“, а ведь книга Гроссмана вышла под моей и С. Маркиша редакцией уже восемь лет назад в швейцарском издательстве „L’Age d’Homme“, а потом появилась в переводах на французский, немецкий, итальянский, английский языки. Во Франции она долгое время была в списках бестселлеров, получила огромную восторженную прессу и разошлась в небывалом количестве экземпляров — 120 тысяч! Чтобы понять эту цифру, надо помнить, что нормальный тираж романа во Франции — тысяч пять, редко десять. Как же не сказать об этом советским читателям?».

Далее Эткинд рассуждал о купюрах в журнальной публикации. Весьма характерных — с его точки зрения: из романа исчезли критические высказывания о Ленине и советской идеологии в целом.

Но, по словам Эткинда, возмутительны не только сами купюры. Это еще можно как-либо объяснить. Главное, что пропуски в романном тексте не обозначены. Словно их нет.

По Эткинду, уловка безнравственная. Что он и акцентировал, вновь обращаясь лично к Бочарову: «Можно ли выбрасывать фразы о Ленине в романе „Жизнь и судьба“? Можно ли, рассуждая о романе Гроссмана, не упоминать о дальнейшем развитии его исторической философии и его последней повести, представляющей собой итог размышлений Гроссмана, его писательское завещание. Разве это не фальсификация?».

Эткинд не оспорил предложенное Бочаровым сопоставление толстовского романа «Война и мир» с гроссмановским. Подчеркнул: «Справедливое и мужественное утверждение!».

В целом же оценка послесловий к роману была негативной. Что и подчеркивалось в финальном абзаце: «Но можно ли, понимая значение этой книги, унижать себя мелочными и, в сущности, постыдными цензурными изъятиями?».

Эткинд декларировал принципиальное неприятие, скажем так, советских правил игры. Бочаров же их соблюдал. Потому что его задача — публикация арестованного романа на родине автора. А решалась она только при условии соблюдения цензурных установок. Да и торопиться следовало. Весьма популярна была тогда поговорка еще «оттепельной» эпохи: «Спеши, покуда калитка не закрылась».

Если судить по опубликованным свидетельствам критически настроенных современников, многие допускали, что «калитка» может «закрыться». В любой момент и — без каких-либо объяснений. Был уже такой опыт.