Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [61]

«Метропольцы» ждали, каким будет продолжение. Согласно Ерофееву, надежду еще не утратили, когда в «декабре последовал вызов на секретариат РСФСР. Мы решили не идти: пусть восстанавливают заочно».

Вариант отнюдь не бессмысленный. Окончательное решение принималось в ЦК партии, а функционеры ССП — лишь исполнители. Для резолюции о восстановлении было б необязательно присутствие исключенных, если же восстанавливать не собираются, так Попову и Ерофееву все равно незачем идти на заседание.

Однако в итоге решили пойти. Убеждал их еще и Ю. Н. Верченко — секретарь ССП по оргвопросам.

Ерофеев подчеркнул: ему Верченко позвонил накануне заседания. Уверял, что «восстановят», потому как «все с кем надо согласовано».

Надежда оставалась. По словам Ерофеева, тогда же «встречались с Аксеновым. Это важно, потому как есть версия, будто он сделал „МетрОполь“ только для того, чтобы уехать на Запад. Василий сказал: „Если вас восстановят, будем жить нормально“. Он даже собрался пойти через день на какое-то собрание Ревизионной комиссии, членом которой был».

Ревизионная комиссия ССП формально контролировала Литфонд. Аксенов был в нее избран, это функционерский статус, правда, невысокий. Другого сам не желал, но хотя бы такой полагался в силу традиции: все же один из популярнейших прозаиков страны, за границей известен.

Согласно Ерофееву, поверил Аксенов, что исключенных восстановят в ССП. Ждал лишь завершения формальной процедуры. О том же и Попов рассказывал.

По его словам, исключенных заверил в благополучном итоге лично С. В. Михалков, тогда возглавлявший СП РСФСР. При встрече за день до заседания он заявил, что беспокоиться не стоит, все уже решено — «завтра вы будете восстановлены».

Михалковский статус высок. Потому обман не прогнозировался. Не было оснований считать, что литературный вельможа, автор гимна СССР, завсегдатай кремлевских приемов решит унизить себя: лгать ошельмованным коллегам, заманивая их в ловушку.

Согласно Попову, он и Ерофеев поехали к Аксенову. И сообщили: «„Вася, вот такой-то и такой-то был разговор. Вот что сказал гимнопевец“. Вася думает, думает, а потом говорит: „Слушайте, вроде бы вас завтра действительно восстановят. Я там член какой-то там ревизионной комиссии, что ли, и мне по инерции прислали бумагу на какое-то там их заседание. Если вас завтра восстановят, я послезавтра иду на это заседание. И все! Жить будем здесь“. Это его фраза, я эту фразу хорошо запомнил».

В главном свидетельства Ерофеева и Попова совпадают. Если «восстановят» — можно жить «здесь». Сохранить себя как писателей, не планировать эмиграцию. Ведь на уступку согласятся не только литературные функционеры. Они лишь выполнят распоряжение ЦК партии. А там решение принято, иначе бы не рассуждали о нем за день до заседания, назначенного на 21 декабря 1979 года.

20 декабря все складывалось вроде бы удачно. Однако Ерофеев подчеркнул: «На следующее утро состоялся наш полный разгром. Мы понимали, что предстоит борьба. Думали, что нас будут унижать, принуждать к раскаянию, чтобы потом в „Литературной газете“ напечатать наши „признания“, что нас вымажут дерьмом, но в конце концов примут, а, значит, Союз изменит своей советской сущности. Мы рассматривали восстановление как победу».

Уместно предположить, что большинство оппонентов рассматривало такой вариант как свое поражение. Ерофеев рассказывал: «Нас заставили долго ждать, а потом стали пускать по одному. Первым пошел Попов: считалось, что он из народа, сибиряк и потому в известном смысле сможет смягчить ситуацию. Трудно сказать, был ли заранее запланирован результат. Возможно, они получили сначала одно указание свыше, а после другое».

Судя по развитию событий, именно так и было. Последняя консультация с Отделом печати ЦК партии — вечером 20 декабря 1979 года. «Указание свыше» оставляло литературным функционерам выбор: не обязательно уже восстанавливать, однако допустимо. Итог определило бы голосование, ответственность за последствия — на инициаторах того или иного решения. Позволили, в общем, решать по собственному усмотрению. Вельможный Михалков соблюдал нейтралитет, Кузнецов же, сделавший карьерный рывок в ходе кампании против «Метрополя», вел ее к логическому завершению.

Он и «консультировался» последним в ЦК партии. Варианты решения обсуждал. Как отметил Ерофеев, именно Кузнецов «начал собрание зажигательной речью против „МетрОполя“».

Такое было б невозможно, если бы не то самое «указание свыше». Кузнецову позволили завершить кампанию против «Метрополя» карой двух ослушников — при условии, что решение поддержит большинство присутствовавших на заседании секретариата.

Для большинства вступительная речь Кузнецова была своего рода сигналом к нападению. Вновь появилась возможность покарать ослушников и тем самым подтвердить свое функционерское право распределять и властвовать.

После кузнецовской речи вызывали исключенных. Ерофеев отметил, что «Михалков изображал бесстрастие. Когда начинали орать: „Да хватит их слушать!“, — он возражал: „Нет, товарищи, мы должны во всем разобраться…“ То, что нас вызывали порознь, никакого значения не имело. Мы потом смеялись: отвечали абсолютно одинаково».