Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [109]

Судя по статье, диалоги героев сочтены весьма неудачными. Именно те, где обсуждаются проблемы ксенофобии, прежде всего — государственного антисемитизма. Равным образом укоренившегося в России презрения к демократии, гуманистическим традициям. Отсюда и вывод Казинцева: «Да это же не высший гуманизм — обычная, хорошо знакомая русофобия…».

Главное обвинение сформулировано. Далее следует очередная группа аргументов. Казинцев сообщил, что ему «трудно принять жесткую, нет — жестокую избирательность писателя, видящего в переполненной трагедиями народов истории первой половины XX века только трагедию евреев…».

Казинцев ссылается на Гроссмана. Привел и цитату: «Первая половина двадцатого века войдет в историю человечества как эпоха поголовного истребления огромных слоев еврейского населения…»

Геноцид как таковой Казинцев не оспорил. Однако тут же попытался снять тезис: «Но рядом с убитым евреем войдут в историю человечества и умершие от голода русский хлебопашец и украинский крестьянин (кстати, Гроссман не раз упоминает о них, но почему-то не вводит в „историю человечества“)».

Казинцев быстро реагировал на изменение политической ситуации. В 1988 году уже разрешены упоминания о Голодоморе — массовой гибели миллионов крестьян после так называемой коллективизации. Читателю подсказан вывод: Гроссман постольку «не вводит в „историю человечества“» вымиравшие от голода русские и украинские деревни, поскольку интересны ему лишь евреи.

Уловка традиционная. Казинцев словно бы не видел разницы, не понимал, что крестьяне оказались жертвами так называемой коллективизации вне зависимости от их этнической идентичности, тогда как евреев нацисты планомерно уничтожали именно по этому признаку.

Маскируя уловку, Казинцев рассуждал и об армянах, убитых турками. Однако тут же — «греки, погибшие в сражениях с фашистами, бойцы испанских отрядов, эфиопы, индийцы, палестинские арабы, согнанные с родной земли сионистскими штурмовиками — десятки и десятки миллионов людей страшным потоком вольются в книгу судеб…».

Нет оснований полагать, будто Казинцев не видел разницу между «бойцами», погибавшими «в сражениях», и мирным населением, уничтоженным именно по этническому признаку. Логику заменил риторический напор.

Ради него критик уж вовсе некстати упомянул «эфиопов» и «индийцев» (вероятно, индусов), не сообщив, когда и при каких обстоятельствах они убиты. Но особо примечательно здесь сказанное о «палестинских арабах, согнанных с родной земли сионистскими штурмовиками».

Как известно, в израильской армии не было «штурмовиков». Зато в советской традиции этот термин негативно маркирован. Если, конечно, не о военной авиации речь шла.

Немецкий термин Sturmabteilung, или штурмовой отряд, вошел в политический обиход с 1921 года. Так именовалось добровольческое военизированное формирование Национал-социалистической рабочей партии Германии. В советской традиции — «штурмовики» и «коричневорубашечники».

Термин «штурмовики» понадобился критику, чтобы сопоставить Израиль с нацистской Германией. Предложенный Казинцевым перечень жертв последовательно уводил читателя от сути гроссмановского суждения, а в итоге — прозрачный намек: евреи, как говорится, «сами хороши».

Аргумент был традиционным — на уровне псевдопатриотической риторики. Что до сути, то логика только мешала риторическому натиску, вот Казинцев и пренебрег ей.

Он словно забыл о насильственном переселении в северные, дальневосточные и среднеазиатские регионы крымских татар, калмыков, ингушей, чеченцев, балкарцев. А ведь итог — сотни тысяч жертв именно среди мирного населения.

Забывчивость объяснимая. Тема депортаций, во-первых, еще не считалась разрешенной. Во-вторых, это, в терминологии Казинцева, история не «объединяющая», а «разобщающая». Мешающая процедуре обвинения Гроссмана.

Русофобия была уже инкриминирована Гроссману — как еврею. Именно потому, настаивал Казинцев, автор романа «Жизнь и судьба» заведомо необъективен. О чем бы ни говорил. Даже о нацистском государстве — все равно неправ.

Тезис этот варьировался. И нарастал риторический напор: «Повторю, пристрастность писателя, его нежелание различать идею живого единения народа в государстве (зародившуюся не в Германии и, разумеется, не в бредовых теориях фашизма) и ее чудовищно извращенное воплощение в данном случае понятно. Но дело в том, что в романе проводятся далеко идущие параллели между „национальным социализмом“ фашистского государства и „государственным национализмом“, который писатель обнаруживает в СССР».

Характерный оборот — «писатель обнаруживает». Словно бы до Гроссмана сходство это оставалось незамеченным. Как будто не замечали и не обсуждали в СССР и за границей откровенно националистические пропагандистские кампании, а также логический их финал — «дело врачей-убийц».

Прием все тот же. Соответственно, Казинцевым была предложена и оценка: «Думаю, ясно, что говорить в связи с романом Гроссмана об эпической традиции может только чрезвычайно пристрастный критик, не уяснивший к тому же, что „эпическое“ — не оценочное определение, а, помимо прочего, выражение народного мироотношения, в основе которого — глубоко прочувствованная идея единства».