Перекресток, или Сказка о Тави - [2]

— Отлично.

— Муравьи не донимали?

— Да рыжие сегодня воевать к соседям бегали, им не до меня было. А вот корень твоей осины целый день в мою сторону пробивался. Пришлось пугнуть его обратно. Она не жаловалась?

— Может быть, не помню, — неопределенно ответил Миччи.

— Нашел кого спрашивать! Ему и Грагги под ухом бухнут — не добудятся, — пояснила Тьоу.

— Во, расщебетались, вечную тему нашли. С вами того и гляди опоздаешь. Идем?

— Без завтрака? Миччи, ты заболел! — Тьоу направила на него фолль и мгновенно заслонилась рукой, словно обожглась. — Так и есть. У тебя температура — минус!

— Да ладно вам! Просто я вчера высмотрел место, где кипрей только-только медом налился.

— Это ж совсем другое дело, — обрадовался сластена Зииц. — Веди!

И все трое заструились к поляне.

Темнело быстро. Прежде чем поблекнуть на ночь, краски еще разок вспыхивали, а потом впитывались внутрь травы и листьев, уплывали вверх. Зелень набухала и тяжелела, обретала синие глянцевые тона, небо светлело, выравнивалось, теряло глубину. А для тави с их фоллями занимался рассвет: все вокруг испускало тепло, и контуры предметов начали прорисовываться оттенками на общем белом фоне. Скоро и кожа самих тави стабилизирует свой цвет. А пока по ней — мгновенная смена пятен.

Тьоу закинула руки за голову, прострекотала что-то легкое и вдруг, не останавливая бега, обернулась всем туловищем:

— Знаете, мальчики, если все пройдет удачно, я буду страшно счастлива! А вы?

— Ни к чему это нам, по мне и так хорошо, — невнятно пробормотал Миччи, на ходу поднося ко рту горсть незрелой, едва начавшей кое-где белеть брусники. Ягода оказалась кислее, чем он предполагал, и лицо его перекосилось.

— Рядом с тобой и березовый сок забродит, — засмеялась Тьоу. — А я вот прямо-таки чувствую, как расширяется наш мир! Мы возьмемся за руки, выскочим под раскаленное небо и запоем: «Солнышко, солнышко, выгляни на небо!».

— О чем разговор? — вмешался Зииц. — Найти общий язык с людьми — значит, на собственной привычной планете вдруг обрести братьев по Разуму. Хвала и трижды хвала Совету, который решился на эксперимент!

— Да я не спорю. Только чем все кончится?

— Ну, это ты брось! — Зииц остановился. — Предсказатели помногу раз все варианты перечувствовали. Старые даже в строгую спячку несколько младенцев положили — на случай, если мы все-таки утратим себя.

— Видишь ли, самые необратимые изменения подкрадываются и накапливаются постепенно. И не заметишь ничего, и назад не повернешь… Вдруг мы, новые, кинемся уничтожать свое прошлое, в том числе и спящих младенцев?

— Ишь куда загнул! Не настолько же переломится наше сознание?

— Много ты знаешь об Излучении!

— Немного. Но одно наверняка: оно расшатает наши организмы, и мы, наконец, выйдем под солнце из своего ночного одиночества!

— Может быть… Если выживем.

— Опять ты преувеличиваешь, чудак!

— Если бы…

Миччи вздохнул и покатился под горку, такой кругленький, взъерошенный и несчастный, что Тьоу отвернулась. Разве бедняга, с его мучительной неспособностью не думать, виноват, что волнуется за свои привычки, за настроение тави и особенно за одну молоденькую тавинку — за нее? Еще, вероятно, он просто боится Излучения: говорят, в какой-то момент наступит боль.

Не очень веря в свое возвращение, он даже с осинкой простился. И Тьоу его ни капельки не осудила: она и сама едва не сказала напоследок березке грустное «Прощай!». Вот Зииц — тот совсем другое дело. Для него новое хорошо уже тем, что оно — новое. Зиицу нравится быть чуть впереди остальных. К тому же, росой не пои — дай покомандовать. И хотя Тьоу на этот раз согласна с его мнением об эксперименте, но ведь и разделять мнения можно по-разному.

За мыслями Тьоу не заметила, как замедлила шаг, чем бессовестно воспользовался Миччи. Ворча и стеная по поводу раннего вставания, он повалился под кустик и мгновенно задремал. Убежавший вперед Зииц вынырнул откуда-то из-за пня, прикрикнул на соню и, не ожидая, когда Миччи кончит переминаться с ноги на ногу, прямо с середины продолжил спор:

— Представляете, как это здорово — тави и человечество лицом к лицу!

— А дальше? — осведомился Миччи.

— Что «дальше»? — не поняла Тьоу.

— Ну, предстанешь ты, вся такая шустренькая, юркая, с полупрозрачной кожей, с уродливыми — по их понятиям — глазами, со своими слабенькими четырехпалыми ручками… Неужели ты думаешь, что они будут в восторге от этой встречи?

— Должны ведь они понять, как нам надоело одиночество! Вы слышите, люди? Примите нас в братья!

Последняя фраза прозвучала безнадежно-отчаянно, как крайний аргумент в споре, как неожиданная петушиная нотка в голосе подростка. Солнце манило Тьоу крепко и непонятно. И никому не расскажешь про дневные краски, которые она урывала для себя ценой обожженных глаз. Потом все тускнеет, сереет, но эти первые мгновения она ухитрялась растянуть в памяти, дополняя солнечными бликами однотонный инфракрасный спектр своего фолля. А внезапное сегодняшнее желание остановить ту девочку-грибницу, поболтать с ней немножко. Тьоу цеплялась за ее курточку, окликала, дергала выбившуюся из-под капюшона прядку, но человеческий детеныш ее не понял. И Миччи со своей тихой любовью к уюту тоже ничего не поймет…