Перекрестное опыление - [2]

Александр (Шера) Израилевич Шаров родился 25 апреля 1909 года в Киеве. Мне кажется, до последних своих дней отец был ребенком. Я не говорю ни о каком упрощении, ни о каком детском эгоизме или беспечности. Он прожил очень нелегкую жизнь, вообще человеческую жизнь считал страшной, до краев полной горя и слез. И в то же время он, как ребенок, все – и хорошее, и плохое – видел необыкновенно ярко и впервые: хорошему сразу верил и готов был идти за ним куда угодно.

Наверное, эта вечная, никогда не преходящая детскость – то, без чего настоящие сказки писать невозможно. Я помню его очень печальным, смотрящим на все совершенно трагически, таким он был большую часть времени в последние пятнадцать лет своей жизни; помню и редкостно добрым, мудрым, все понимающим и все прощающим – так дети обычно относятся к своим родителям, но здесь он теми же глазами смотрел на все, что его окружало.

Он мог быть удивительно радостным; артистически сплетая правду и вымысел, он буквально фонтанировал идеями, остротами, чаще такое бывало, когда собирались друзья, во время застолий. Для этого было даже свое особое «имя». Еще совсем маленьким я впервые услышал и запомнил, как один из гостей говорил другому: «Сегодня Шера в форме». Несколько историй из цикла «Когда Шера в форме» мне и хотелось здесь рассказать.

* * *

Отец начинал как генетик, учился у Николая Кольцова, но потом стал журналистом и уже корреспондентом «Правды» в тридцать седьмом году участвовал в первом зимнем трансарктическом перелете Москва – Уэлен (крайняя западная точка Чукотки и вообще Евразии) – Москва. Туда летели через Красноярск и Колыму, обратно – вдоль всего побережья Ледовитого океана до Архангельска, а затем в Москву. В экспедиции, как это и бывает обычно, практиковалось естественное распределение обязанностей. Отец писал не только за себя, но и за всех остальных, так как каждый из членов экипажа тоже числился корреспондентом какой-то большой газеты.

После остановки на Чукотке они, если все будет в порядке, должны были лететь дальше, на всемирную выставку в Америку, в город Портленд. Командир их экипажа Фабио Брунович Фарих был настолько знаменит в Америке, что еще долго после этой так и не добравшейся до САСШ экспедиции там выпускались сигареты, которые назывались: «Фарих».

Экипаж прошел весь маршрут, когда недалеко от Уэлена прямо в воздухе у них отвалился один из моторов. Сели чудом. Но настоящим чудом отец считал не эту аэродромную посадку, а поломку самолета, так как, долети они до Портленда, их по возвращении неминуемо расстреляли бы как американских шпионов.

В Архангельске – конечной точке своего арктического перелета – они были встречены как герои, все получили ордена, день за днем шли банкеты и чествования. Банкеты им скоро осточертели, являться надо было в надетых на голое тело кухлянках: в жарко натопленной зале сидеть в таком костюме – мука. Когда командир самолета, отправляясь на очередной прием, не позвал отца, тот был только рад. Но когда его не взяли и на второй, и на третий, он удивился, обиделся и, понимая, что что-то случилось, потребовал объяснений. Командир молча указал на толстую пачку вскрытых писем, лежавшую у него на тумбочке, повернулся и вышел.

В пачке было около восьмидесяти адресованных отцу посланий: тридцать от брошенных детей, сорок от жен и девять от матерей (его газетный псевдоним – Шаров – был более чем распространенной фамилией). Каждый из корреспондентов носил ту же фамилию, что и он, каждый верил, что он их отец, муж или сын, молил забыть все плохое и вернуться обратно. Письмо одной из жен было так прекрасно, что отец при семейных конфликтах до конца своих дней говорил моей матери, что никогда себе не простит, что не отозвался на её письмо.

Когда команда возвратилась с банкета, отец сказал Фариху: «Хорошо, вы могли поверить, что я бросил тридцать детей, сорок жен, но как я мог бросить девять матерей?» Командир, отяжелевший от выпитого, долго раскачивался с носка на пятку и обратно, потом наконец нашел точку равновесия и, указывая на отца пальцем, медленно произнес: «Достаточно и одной…»

* * *

В детстве я часто и без особой причины на всех и вся обижался, и отец, не шибко этим довольный, как-то сказал, что и он прежде был довольно обидчив. В том арктическом перелете, о котором уже шла речь, он был самый молодой и, главное, с точки зрения командира экипажа Фариха, журналист не достаточно титулованный, чтобы описывать их полярные подвиги. Каким-то образом – дело было уже на Ямале, где самолет сел на дозаправку на местный аэродром: слегка расчищенный от снега лед огромного, без берегов, тундрового озера – Фарих дал это понять отцу и отец обиделся. Он обиделся и пошел куда глаза глядят.

В это время, как обычно на Северах, неожиданно началась пурга. На плоском, словно стол, Ямале во время таких снежных бурь ветер дует с огромной силой и любую неровность – будь то человек или какая-нибудь кочка – тут же доверху заносит снегом. Не видно ни зги, и разобрать, куда ты идешь, невозможно. В общем, когда у отца кончились силы, он сел прямо на снежный холмик, который немедленно намело вокруг его ног, и решил, что, с одной стороны, жить все равно не стоит, а с другой, что его смерть будет для Фариха и для остальных хорошим уроком. Как он говорил, эти соображения на пару его вполне утешили.