Перехватчики - [46]

— Свяжите меня с дивизией, — сказал командир полка, — и распорядитесь, чтобы самолет майора Чеснокова немедленно заправили горючим. Через полчаса он вылетает.

Я взял под козырек и стал выполнять приказания. Прощаясь со мной, Чесноков доверительно шепнул:

— Еще встретимся. Обязательно. И тогда все узнаешь.

— Счастливого пути, — сказал я.

— Я рад за тебя, — он потрепал меня по плечу. — Кто еще из вашего выпуска здесь?

— Лобанов, Шатунов.

— Передавай привет.

— Обязательно.

Через несколько минут Чесноков улетел.

МАТЬ ЕСТЬ МАТЬ

Мы стояли на берегу и смотрели на воду, в которой купалось большое оранжевое солнце. Бледный месяц, висевший над лесом, спешил погреть в его последних лучах свой круглый бочок. Около пристани толпились колхозники с сумками, мешками, кошелками.

— Подойдем поближе, — сказал я Люсе.

— Рано еще, — ей не хотелось слишком выделяться на фоне простеньких рабочих одежд всех этих людей, собравшихся плыть на пароходе.

На Люсе было красивое светлое платье с большим вырезом сзади и пышным бантом на боку. Такой фасон Люсе подобрала Нонна Павловна. Я знал: маме не понравится платье, оно было слишком открытым, но не хотелось обижать Люсю — я почему-то чувствовал себя виноватым перед ней. Может быть, из-за того, что к нам ехала моя мать, а не ее, а может быть, за прерванный разговор этой ночью. У Люси, видимо, была тогда сильная потребность поговорить со мной. А сейчас она молчала и все водила носком белой изящной туфельки по земле. Я знал, что и туфельки не произведут на маму впечатления — слишком тонкие каблуки были на них, но Люсе они нравились, и ей казалось, что свекрови они тоже должны понравиться. И эта мальчишеская стрижка маме тоже не придется по вкусу — в эту минуту я смотрел на Люсю глазами своей матери, строгой, далекой от модных нововведений. Вот если бы косы, тогда другое дело.

«А почему бы тебе, свет Алеша, не подумать и о том, что Люсе не поправится в твоей маме?»— урезонил я себя. Но думать об этом все-таки не стал.

Невдалеке стоял бывший моторист с самолета капитана Кобадзе, по фамилии Петушков. Товарищи его звали Петушком. На нем была новенькая гимнастерка с заутюженными складками от карманов и фуражка с выгоревшим верхом. Моторист то и дело доставал из кармана часы в луковообразном футляре и смотрел, сколько времени.

— Кого встречаешь? — громко спросил я.

— Старшину Герасимова. — Он снова посмотрел на часы. Я знал, что этот брегет ему подарил Герасимов весной прошлого года, когда сам получил от командования «Победу».

— Это что, уже с курсов? Солдат кивнул.

«Значит, и Мокрушин должен приехать, — подумал я. — Хорошо бы!»

Из-за поворота реки показался сначала большой столб черного дыма, а спустя пять минут — маленький пузатый пароходик. Люся достала из сумочки зеркало и пальцем пригладила брови. Она волновалась, но скрывала от меня это. Я тоже волновался.

Последний раз я виделся с мамой глубокой осенью. У нас было горе — умер отец. Я пробыл дома три дня, все это время не отходил от матери, успокаивал, как мог, звал жить к себе. Не поехала.

— Я здесь родилась. Здесь и умирать буду, — говорила она. — Положите под бочок к батьке.

Тогда она выглядела очень неважно, хотя и была на целых пятнадцать лет моложе отца. А потом сестра писала мне, что мама стала отходить. Ее снова сделали колхозным бригадиром. Работа, видно, отвлекла маму от тяжелых дум, а может быть, она сумела подмять под себя горе. Ведь недаром же отец называл маму трехжильной за ее выносливость и твердый нрав. Да, моя мать никогда не поддавалась отцу; он был сильным человеком, но она верховодила в семье и умела сломить его волю, когда это было необходимо.

Мне почему-то вспомнилось, как однажды в праздник отец выпил лишнее (это случалось с ним редко) и стал горланить под окнами председателя колхоза. Отец обвинял в чем-то председателя, сулился по бревнышку разобрать его дом.

Тогда все очень перепугались и боялись выходить из домов: силу отца знали в деревне и никто не хотел попадать ему под пьяную руку.

Кто-то сказал моей матери о разбуянившемся отце, и она пошла утихомиривать его.

— Идем домой, — она как-то по-особенному посмотрела отцу в глаза и молча направилась к себе. Отец сразу обмяк и, опустив голову, поплелся за матерью. Для меня всегда было загадкой, как умела мать обуздывать отца.

Когда я написал маме о том, что женился, она прислала поздравительную телеграмму, а вслед за этим письмо с добрым десятком пожеланий, советов и наказов. Прочитав их все, Люся улыбнулась:

— Свекровушка грозная, нечего сказать. Будет теперь нас учить уму-разуму.

— Старорежимная, — сказал я, давая этим понять Люсе, что взглядов матери не разделяю.

В своем первом письме я имел глупость написать маме, как у нас складывались взаимоотношения с Люсей, о барьерах, которые стояли на пути к сближению.

Мама мои признания истолковала по-своему. Она, видимо, решила, что Люся недостойна меня, хотя, конечно, прямо об этом не писала. Нет, она просто при случае и без случая высказывала всякие нравоучения, давая понять Люсе, какой ей хороший достался человек, как она должна быть благодарна родителям, которые воспитали этого человека, то бишь меня.