Перехватчики - [44]

— Не шутите, пожалуйста.

— Здесь не шутят. Что вам угодно, гражданочка?

— Лешка, это в самом деле ты?

Звонила Люся. Как я сразу не узнал ее голоса! И она моего почему-то не узнала.

— Ну конечно я. Ты почему не спишь? — я покосился на планшетистов и закрыл мембрану ладонью. Было без четверти три. — Ты звонишь с контрольно-пропускного пункта?

— Меня разбудили.

— Кто?

— Почтальон. Принес телеграмму. От твоей мамы.

— Что такое, читай скорее! — сердце гулко застучало в груди. — Надеюсь, ничего страшного?

Я совсем недавно схоронил отца и очень боялся за здоровье матери.

— Ничего, абсолютно. К нам едет твоя мама.

— Серьезно?!

— Прибудет с вечерним пароходом.

— А почему невеселый голос?

— Завидую.

— Ну, не надо. Моя мама — это и твоя мама.

— Не утешай, пожалуйста. Тебе хорошо так говорить. А вот если нам поменяться местами, наверно, заговорил бы по-другому.

Я не знал, что ответить Люсе, потому что видел, как она глубоко права.

Первые дни мы с Люсей жили только друг другом. В воскресенье мы могли до обеда пронежиться на постели, а потом быстренько перекусить чего-нибудь (иногда это делалось тоже на постели) и снова забраться под одеяло. Мы ни к кому не ходили и никого не приглашали. В будни я едва дожидался конца занятий или полетов и спешил домой. Получалось все так, как я когда-то мечтал. Люся вставала на цыпочки и подставляла губы. У нее было счастливое лицо с синими тенями под глазами. Потом мы садились на кровать, которая была одновременно и нашим диваном, потом ложились и уже не вставали до утра. Мы были счастливы и упивались своим счастьем. Стоило одному из нас о чем-нибудь подумать, другой уже говорил это вслух. Нас всегда поражало такое совпадение мыслей.

— Надо же! Ну чем это объяснить?

— Любовью.

Мы все объясняли любовью.

Потом повторилось то же самое, что и в центре переучивания, когда я встречался с Люсей: у меня стали появляться «тройки».

Пришлось засесть за книги. А тут как раз нужно было сдавать зачеты по радиооборудованию самолета, и я с головой ушел в дело.

Сначала Люся была даже рада этому и говорила, что наконец-то немножко отдохнет от меня, но вскоре загрустила.

Однажды она попросила меня оторваться от работы и подойти к кровати, на которой лежала с книжкой в руках. Она часто по вечерам читала лежа на спине, поставив книжку на грудь.

— Ты человек крайностей, — сказала Люся, притягивая меня к себе за уши. — Надо учиться переключать внимание. А у тебя как в песне:

Первым делом, первым делом самолеты,

Ну а девушки, а девушки потом.

Я поцеловал Люсю.

— Извини меня.

— Я понимаю тебя, — продолжала Люся, — у тебя работа. И к тому же интересная. Но ты не должен забывать обо мне.

— Я сейчас разденусь и лягу.

— Как ты все упрощаешь, — Люся легонько оттолкнула меня. — Какой-то писатель, кажется Лев Толстой, сказал: любовь — это единство душ. Нет, ты, видно, не любишь меня.

— Ну зачем так говорить, Люся?

— А затем! — В глазах у нее сверкнули злые искорки. — Ты стараешься занять меня тем, что приносишь книги из библиотеки. Но мне этого мало. Понимаешь, мало?

— Что же ты хочешь?

— Не знаю. Мне стала надоедать такая жизнь.

— Разве у тебя плохая жизнь? Ты с утра до вечера предоставлена себе. Можешь как угодно распоряжаться временем.

— Перестань, — Люся отвернулась к стене. — Тебе легко говорить. Но как бы ты повел себя на моем месте? — Она снова повернулась ко мне и села. — Да, да, что бы ты стал говорить?

Вот и по телефону она заговорила об этом же. Моя бедная девочка! Как утешить тебя!

Я представил ее вечно болтающуюся без дела, выспавшуюся днем и страдающую бессонницей ночью. Она позвонила мне, чтобы как-то развлечь себя, поговорить о чем-нибудь. А я начал ее утешать, забыв, что она не выносит утешений.

— Ты не хочешь, чтобы приезжала моя мама? — спросил я.

— Какое мне платье надеть к ее приезду?

— Ты хочешь понравиться ей?

— Что мне ей приготовить? Я хочу с утра сходить в колхоз за продуктами.

Слабый Люсин голос неожиданно потонул в грохоте, который вырвался из висевшего над головой динамика:

— Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс!

Полюс! Это же сигнал потери летчиком ориентировки в воздухе.

На мгновение в моем воображении появился летящий в ночи самолет. Кругом темнота, где-то бродят грозы, и летчик там, в черной вышине, не знает, куда ему лететь, и мало уже горючего в баках, и нужно садиться.

Потом я вспомнил инструктаж начальника штаба перед заступлением на дежурство. Он подробно рассказал, как действовать в самых различных случаях.

— Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! — продолжал передавать на землю незнакомый голос.

Я положил трубку на рычажок, забыв в это мгновение и о Люсе, и о матери, которая должна приехать.

Немедленно связался с дежурным по средствам ЗОС, приказал включить приводные радиостанции, освещение посадочной полосы, вызвать на старт прожекторы.

Командный пункт ожил. На лицах людей уже не было того скучающего выражения, которое я видел минуту назад. Сон и усталость отошли на второй план.

Дежурный радиотехнической службы, игравший в шахматы со свободным планшетистом, немедленно распорядился, чтобы включили радиолокационную станцию, пеленгатор. Другой планшетист, занятый подшивкой кальки в альбом, встал к столу наведения.