Перехваченные письма - [2]
М-да… Париж, Париж… Но если мы хотим еще немного углубиться в прошлое, а это входит в наши виды, то нам придется на какое-то время расстаться с этим замечательным городом и перенести наш луч в другие края. Жаль конечно, но, в конце концов, разве все дело в подземном полете в вагоне-поезде без машиниста? Подумаешь, всадник без головы! А душа? Душа же не там. Эталон души хранится, как известно, в России, не помню точно, то ли в Сергиевом Посаде, то ли в Зеленограде — вместе с эталоном времени. Никто не помнит, потому что давно не пользовались. Но он в России, об этом все знают. Стало быть, не одним Парижем жив человек. И сейчас наш луч пройдется по иным местам, и мы вспомним для начала иные топонимы, такие, например, как Кресты, Бутырки или Лубянка, говорящие здешнему уху не меньше, чем тамошнему Куполь или Селект. Так уж сложилось.
Странно только, что, пролетая — уже на самом исходе века — из Западной Европы в Восточную, не миновать нашему лучу где-то на полпути, на берегах Влтавы, зацепиться, пусть и на мгновение всего, за еще один неожиданный топоним: ночной клуб Дранси. Вот тебе и Кафка!
И еще раз захочется уйти, наконец, от всех этих старых историй, забыть их, пересесть поскорее в новое столетие, в новое тысячелетия, отчалить немедля, начать все сначала, с чистого листа.
Ах, если бы это было возможно!
ЧАСТЬ I
КОТ И ДРУГИЕ РЮРИКОВИЧИ
Обер-гофмейстрина Нарышкина занесла в дневник 5-го марта [1917 года]: «Опасна кровожадная чернь — отречение ее не удовлетворило, жаждет цареубийства»… Автор дневника не чужд был истории и рассказывал Императору эпизоды из революции 48-го года.
С. Мельгунов. Судьба Императора Николая II после отречения[1]
Глава 1
ЗАЛОЖНИКИ
8/21 сентября 1918
Петропавловская крепость
Здесь, Сергиевская, 34
Е. А. Нарышкиной
для передачи В. А. Татищевой
Дорогая моя, сперва я не хотел тебе описывать ту ужасающую во всех отношениях обстановку, в которой мы здесь находимся, чтобы не прибавлять тебе страданий, так как я знаю, что ты все равно делаешь все, что возможно, чтобы нас выручить, но становится настолько невыносимо, с одной стороны, а с другой, я подумал, что если ты будешь знать обстоятельства нашего содержания, то тебе, быть может, легче будет добиться — не говорю освобождения, но хотя бы перевода в более человеческие условия. Лица, сидящие со мной и бывшие в других местах заключения, говорят, что ничего подобного нигде, ни в Кронштадте, ни в Крестах, не существует, а в двух местах, а именно Дерябинская казарма на Васильевском острове и Дом предварительного заключения на Шпалерной, режим настолько хороший, что попавшие туда чувствуют себя почти как в раю.
В одной камере нас находится 15 человек, было 16. Все происходит тут же. Воздух можно себе представить какой. За все время выпустили два раза в коридор минут на 10–15. Проходило 5 дней, что даже дверь не отворяли, чтобы хоть сколько-нибудь проветрить камеру. Вши нас буквально заедают. Морят голодом буквально. Жидкий суп или, вернее, грязная вода, восьмушка хлеба и полселедки — вот все, что дают один раз за весь день, были дни без хлеба. Выдают эту жалкую порцию только поздно вечером, часов в 10–11, а раз дали только в 12 ночи.
Можно посылать за продуктами в лавочку на сторону, но организовано отвратительно. Продукты эти также приносят только поздно ночью, часто прождешь весь день и ничего не принесут, а цены дерут грабительские. Деньги у нас вышли, а ты не присылаешь, можно присылать 2 раза в неделю по 50 рублей каждому. Продукты мы получили один раз, из присланного пришлось поделиться с другими заключенными, потому что невозможно видеть, как люди лежат, как пласт, от голода, во-первых, а во-вторых, в один день, когда мы сами совсем ослабели, и нас кормили другие.
Мы страшно ослабли, целый день лежим на полу (впрочем, последние три дня на тюфяках и мешках, которые получили) и рассчитываем движения, так нам трудно двигаться. Третьего дня я просил прислать доктора, но вряд ли это сделают. Трудно отсюда что-нибудь посоветовать, но если нет надежды на освобождение в самые ближайшие дни, употреби всю энергию на перевод на Шпалерную или в Дерябинские казармы. Так как здесь доктора добиться, видимо, нельзя, то советуют, чтобы какой-нибудь доктор, скажем, Истомин, Коренев или др., выдал нам свидетельства, что режим, которому мы подвержены, угрожает нашей жизни, и с таким свидетельством хлопочи о переводе. У Николая может усилиться и развиться ревматизм от спанья на полу и прочих удобств здешней жизни; у меня полная слабость и истощение.
1904 год, 8 мая, накануне моих именин, в Рязани с утра выпал снег.
Это не устраивало меня и мою сестру. Накануне нам было обещано, что если погода не испортится, нас возьмут на царский смотр войскам: пехотная дивизия отправлялась из Рязани на войну с Японией.
Няня подняла шторы и решительно заявила:
— Никаких вам парадов не будет, не ждите и не надейтесь.
Однако мы все же надеялись, впрочем, на этот раз не на мать, а на отца: вчера мы подслушали, как он настаивал, чтобы нас взяли на парад.
