Переход - [37]

Мод стучится и входит. Тим в кровати, в односпальной кровати с деревянными ножками на колесиках – может, детской. Рядом на стуле Белла, у Беллы в руках книга. На Белле светло-серое кашемировое платье-водолазка, волосы зачесаны назад и перехвачены потускневшей серебряной заколкой.

– Привет, Мод, – говорит Белла. – Хочешь поговорить с Тимом? Он, боюсь, немножко сонный. Тяжкая выдалась ночь.

Белла, видимо, тоже устала, под глазами бледные тени, будто она самоотверженно делит с Тимом бремя тяжких ночей. Она встает, кладет книгу на стул, мельком улыбается Тиму и выходит.

Тим подтянул одеяло до горла. На Мод не смотрит. Или вообще никуда не смотрит. На круглом столике под окном всякие лекарства. Одно из них, судя по названию, бензодиазепин. Если б Мод захотела, могла бы перечислить Тиму, какие ферменты это лекарство перерабатывают. Могла бы продекламировать список, как стихотворные строки.

– Соседи испугались, – говорит она. – Боятся, что ты подожжешь дом.

– Я об этом думал, – говорит он.

– Ты их все сжег?

Он кивает.

– Даже «Лакот»?

– Да.

– Больше ничего не жги, – говорит она.

– Чего тебе надо? – спрашивает он.

– Ты остаешься здесь?

– Да.

– В коттедж не вернешься?

Он елозит головой по подушке, перекатывает голову короткой дугой.

– Ты теперь с Беллой?

– Да блин, Мод.

– Что?

– Это, по-твоему, важно? С кем я? С кем ты? Это важно?

Он закрывает глаза. Он очень похож на мать. Книжка на стуле – «Ярмарка тщеславия», на бумажной обложке с треснутым корешком церемонно танцуют мужчина и женщина.

Мод хотела ему рассказать кое-что. Он бы вряд ли усомнился, что это важно. А теперь она понимает, что если расскажет, он станет кричать.

Белла сидит в музыкальной комнате на фортепианном табурете, и вид у нее такой, будто она не играет исключительно из вежливости.

– До свидания, – говорит она.

– До свидания, – отвечает Мод.

В кухне миссис Слэд уже нет, зато есть отец Тима – скрестив руки на груди, привалился к раковине и, кажется, рассматривает носки башмаков. Поднимает глаза.

– Проходи, – говорит он и ведет ее в малый, как тут выражаются, салон.

Там больше никого. У стены сервант, который этой комнате велик, – полки ломятся от фарфоровых собачек и детских фотографий. В камине теплится утренний огонь. Тимов отец наклоняется, тычет туда кочергой, из плетеной корзины достает четвертину, кладет на угли. Все дрова – с его земель.

– Выпьешь?

– Нет, спасибо.

Он идет к столу под окном – таких в доме несколько, называются «питейные столы». В два тяжелых стакана наливает скотч.

– Мужик не пьет – веры ему нет, – говорит он. – По-моему, женщин тоже касается.

И ухмыляется ей. Мод берет стакан, подносит ко рту; чуть-чуть жжет – губа треснула.

– Виделась с Тимом, значит.

– Да.

– И как он тебе показался?

Она раздумывает – осунувшееся лицо на взбитой подушке, глаза, в которых за миг до того, как захлопнулись, читалась мольба.

– Усталый, – говорит Мод. – Грустный.

– Грустный?

– Да.

– Грустный. Хм-м. Ну, в общем, да, мы все тут, Мод, немножко грустим. А вот ты не унываешь. Говорят, на работу вышла. Снова надела лабораторный халат.

– Да.

– Вот и хорошо. Вот и молодец.

Он отворачивается. Лицо налито кровью. Когда он снова открывает рот, голос его извергается из глубин – доселе сокрытый голос.

– Тим не грустный, Мод. Тим убит. Моя жена убита. Я убит. Даже Магнус, черти его дери, убит. И только ты да еще, может, твои удивительные родители как-то справляетесь.

Он осушает стакан, уходит к питейному столу. Не глядя на Мод, говорит:

– Я тобой всегда немало восхищался. Ты не особо старалась понравиться. Обычно-то люди из кожи вон лезут, а?

Он подливает себе скотча на два пальца, оборачивается.

– Мы тут между собой много о тебе говорили. Занятно, да? Две теории. Одна – что ты умненькая девушка, чуток застенчивая, чуток нескладная, чуток не от мира сего, но в целом хорошая. Другая – и у нее хватает приверженцев, – что ты хладнокровная эгоцентристка и ничего хорошего в тебе нет. Но в одном сторонники обеих теорий соглашались – материнство тебя ни капли не прельщало.

– Это неправда.

– А по-моему, еще какая правда. Я никогда в жизни не видел человека, у которого настолько не развит материнский инстинкт. Я не утверждаю, что ты была жестока. Для этого требуется хоть какая-то вовлеченность, некое усилие воображения. Нет, вовсе нет. Ты в своей довольно жалкой манере старалась. Но чего-то не хватало. Чего-то принципиального. Ты тянулась, а его попросту не было.

Он изображает в лицах. Как она тянется, как хватает воздух, как в изумлении отвешивает челюсть.

– Зачем вы так? – спрашивает она.

– Мы же видели, Мод. Я видел. Все видели. Не надо быть семи пядей во лбу.

Он шагает ближе – так близко, что она чует виски, лосьон с запахом дорогой кожи. Он берет ее левую руку, поднимает повыше, задирает рукав свитера.

– Ты посмотри, – говорит он. – Кому охота такое на себе написать? Прости, но в тебе какое-то уродство, и, господи, лучше бы Тим в глаза тебя не видел. И мы все тоже.

На щеках у него слезы, густые, точно лаковые. Он поддался чему-то – или что-то подалось у него внутри. Мод высвобождает руку, хочет уйти.

– Даже не смей! – рявкает он. – Даже не…