Передает «Боевой» - [23]

— А ну, Пеев, оставь эти номера, ведь наверняка душу перевернуло! Покончено ведь с надеждами болгарских большевиков! Фюрер вырвет с корнем все кривые деревья!

— Надеюсь, и вам душу перевернула мысль о тысячах, которым суждено умереть.

— Это общие фразы! Скажи, голубчик, откровенно, неужели ты не испугался?

Внутри у доктора все кипело, но внешне он лишь выразил недоумение.

— Шеф! Я сторонник осторожной политики, политики безо всякого риска. Я думаю о разрушениях и крови, которая прольется. А исход войны решится не здесь, а там, на поле боя. Разговоры ничем не помогут.

— Пеев, тебе нельзя не удивляться. Понимаю и не осуждаю. Приходится сложить крылья. Ничего не поделаешь, братец. Советую всегда быть таким.

Тут директор допустил большую ошибку, и доктор сразу понял, как выручает иногда самонадеянность людей. Усевшись за стол, он начал перебирать документы Бурева. Этого миллионера нужно во что бы то ни стало убедить, что его адвокат действительно сложил крылья. Полностью. Что он испугался. Что еще немного — и, возможно, его заставят капитулировать.

В конце этого сумасшедшего и страшного дня в телефонной трубке раздался голос генерала Никифорова. Директор, передавая трубку доктору, прошептал:

— Начальник военно-судебного отдела. От него-то тебе и достанется.

Никифоров пригласил доктора зайти поговорить. Пеев приглашение принял.

Через полчаса товарищи шли вдоль Перловской реки. Дошли до моста Орлова. Потом вернулись к Подуянскому.

— Сашо, если судить по дворцовым разговорам, операция «Барбаросса» не кажется им третьестепенной военной прогулкой…

Генерал горько улыбнулся.

— …Вызвал нас Высший военный совет. В присутствии Бориса военный министр кратко информировал о начале похода, масштабах операций. Присутствующие выслушали его без особого восторга, кроме, разумеется, Кочо Стоянова и шефа разведывательного отдела военного министерства полковника Костова. Царь спросил, что́ думает генералитет о Красной Армии. Разумеется, я много что услышал. Но высказывание Лукаша меня поразило. «Нет армии, равной армии фюрера. Русские — стадо овец, которые бегут, спасая свою шкуру». Генерал Михов определил, что в сентябре восточная операция закончится. Царь распорядился, чтобы генералитет разъехался по частям и через сутки доложил о положении дел, о настроениях среди офицерства, подофицерского состава и особенно солдатских масс.

…Сашо, они очень боятся офицеров запаса, людей со средним образованием, которых полиция не удостоила чести учиться в Школе офицеров запаса (ШЗО). Предполагают, что коммунистическая партия активизируется. Больше того, от меня требуют конкретных предложений по борьбе с коммунистической опасностью в армии.

Прошу тебя, Сашо, информируй Москву об этом тревожном совещании, на котором первые берлинские коммюнике не разогнали страхов перед собственным народом, собственной армией.

Доктор сжал руку генерала.

— Передам, что «Журин» готов находиться на переднем крае в войне против гитлеризма!

Они прощались. Останавливались, чтобы перед расставанием сказать еще что-то. Потом снова шли и вдруг понимали, что опять дошли до моста Орлова, снова начинали уговаривать друг друга, что пора расстаться.

Генерал переживал за свою Россию, а Пеева не оставляла мысль о безумии этого вандала-ефрейтора, получившего власть и права Цезаря. Оба одинаково нуждались в вере, хотя были убеждены, что фашизм победить не может. Оба не могли понять, что ищут в себе силы, чтобы выдержать, преодолеть трудности.

Эмил Попов вскочил. Он так смял руками кепку, что козырек наполовину оторвался.

— Я так ждал вас. Вот уже как полтора часа говорим с госпожой все об одном и том же. Я пришел потому, что места себе не нахожу. Хочется кричать.

— И мне, Эмил…

Парень ждал, что его будут утешать, поэтому внутренне приготовился атаковать: «Там сейчас умирают, а я…» Однако признание доктора его обезоружило, и он притих.

— В десять тридцать у меня сеанс. Сегодня Москва молчит. Вероятно, там…

— Там то же самое, что и у нас. Война в нас самих, вокруг нас…

Пеев сказал Эмилу, чтобы он ни при каких обстоятельствах не приходил к нему домой.

— На нас в полиции заведены досье. Если возьмут твое и мое вместе — нам конец! Будем видеться каждый день на остановке трамвая номер четыре у Святой Недели. Садиться в головной вагон друг за другом. Это надо делать в обеденный перерыв, в двенадцать с четвертью.

Эмил, Центр приказывает нам быть очень внимательными, бдительными! Не встречаться с коммунистами! Обдумывать каждый шаг!

Эмил вошел в мастерскую. Последние три работника, оставшиеся еще в мастерской, подготавливали работу на завтра. Пожелав «спокойной ночи», ушли. Один из них вернулся и, стоя в дверях, тихо сказал:

— Раньше двенадцати не уходи!

Эмил сел за рабочий стол. Какой трудный день! Напрасно пытался он поймать Москву. Провалилась сквозь землю, что ли? Или разбита бомбами? Нет, советское радио на длинных волнах систематически под приглушенный аккомпанемент маршей передавало одно и то же сообщение Совинформбюро о вторжении фашистских войск. Густой бас диктора призывал советский народ к отпору агрессору.

— А может, так даже лучше… — До боли сжимая голову, Эмил пытался снова и снова поймать Москву.