Передает «Боевой» - [21]

— Янко, послушай, мне показалось, что в России начинает возрождаться старый идеал человечества, воплощенный в античной красоте человека-творца и человека-воина. Достаточно одного факта: там знатен тот, кто добросовестно трудится.

Дипломат проговорил:

— Без родовых привилегий, надеюсь.

— Абсолютно. Ценность человека возрастает в зависимости от его общественно-полезной работы.

— Но как люди, которые в силу объективного стечения обстоятельств остаются только в тесном производственно-трудовом кругу, растут и вообще какие у них перспективы?

— Все это действительно для всех слоев общества — без всяких исключений, даже инвалиды делают что-то полезное. Да, я видел это в Москве…

Дипломат поднял голову:

— Верю.

— А расспрашиваешь. Ты колеблешься? Разумеется, Советская Россия создавалась не по мановению волшебной палочки. Сформулируем это иначе: срублено под корень ядовитое дерево прошлого, но вокруг него все еще нет-нет да и прорастут ядовитые побеги… И мы как будто только их и видим… либо только на них нам указывают… только они — объекты нашего внимания… Враги Советской России пытаются заставить нас видеть в ней только плохое.

Дипломат медленно застегнул свой пиджак, поправил галстук:

— Хочется повернуться спиной ко всему тому, что все еще составляет мой мир. Хочется надеяться, что я служу чему-то лучшему, чем «интересы короны и отечества»… А те незначительные сведения, которыми я тебя снабжаю, — самообман. Мне кажется, что я ничего не делаю. Разумеется, я понимаю, какую ценность представляют они для такого военного командования, как советское, и все-таки…

Пеев пожал плечами.

— Послушай, Янко, если бы мир был так резко полярен — белое и черное, я предложил бы тебе занять нейтральную позицию наблюдателя.

— Сашо, а предательство?

— Это слово употребляют и коммунисты, но они считают предателями дворцовую клику. Думаю, что не без оснований.

Дипломат вздохнул:

— Если бы мы еще с колыбели не были отравлены этим ура-патриотизмом… Послушай, это не колебание, а просто повторная оценка. Я очень нуждаюсь в тебе!..

Они шли рядом по тихому, слабо освещенному бульвару вдоль Перловской реки от стадиона «Юнак» к мосту Орлова. Полицейский, прищелкивая каблуками, шел им навстречу. Поравнявшись, придирчиво оглядел их и решил, что господа эти вовсе не похожи на врагов царя и господа бога…

— Я считаю, что пролетариат не должен прощать нам завтра то, что мы так долго мудрствовали над простейшей истиной: либо с ним, либо против него…

— Сашо, абсолютно верно. Даже больше того… Но зачем смешивать идеологические убеждения с практической деятельностью?

— Зачем? А что ты скажешь о другом: в тебе верноподданный, гнущий спину перед Кобургом, сосуществует с идейным другом пролетариата…

— Действительно гадость… А если все же… а если я подам в отставку?

— Нет, Янко! Получится так, что ты вроде бы дезертируешь из-за возможной опасности провала и боязни перед полицией. Никто не накажет тебя за эту слабость, но я думаю, что тебе будет трудно пережить моральную дисквалификацию подобного рода.

Двоюродные братья сидели в кабинете Пеева. Елизавета ушла в спальню. Она считала, что без нее Янко будет чувствовать себя свободнее.

С улицы доносился цокот копыт. Проехал конный патруль.

— А ты знаешь, Янко, какую огромную ценность для тебя и всего мира имеет это наше усилие: тебе вырвать самого себя, а мне моего друга из ада фашистской дипломатии?

Дипломат вздохнул:

— А ты знаешь, как я представлял себе это? Заявляю одному человеку, что я за Москву, и все успокаивается и проясняется! Просто не догадывался, что время начинает требовать только дел…

Рано утром 22 июня 1941 года доктор Пеев завтракал. Сын-студент из своей комнаты крикнул ему:

— Доброе утро, папа!

В окно ворвался яркий свет июньского солнца.

По радио передавали одни только марши вместо обычной программы, и хозяин встал, чтобы выключить его. Может быть, день прошел бы иначе, если бы он случайно не нажал на другую кнопку и не услышал какого-то немца, вещавшего торжественным голосом:

«Дас криг нах Остен…»

Доктор отложил газету, усилил громкость:

«…В этот момент победоносная армия фюрера сломила первое слабое сопротивление большевиков…»

— Елизавета, война против Союза! — крикнул он, хотя видел, что взволнованная жена стоит в дверях.

Сын Митко, юрист-дипломник, стоял за ее спиной и, явно ничего не понимая, слушал немецкого диктора.

— Елизавета, запомни! Только сейчас я окончательно поверил, что фашизм в Европе будет разбит, раздавлен.

Она сразу же уловила его настроение: он имел уже не только моральное, не только человеческое право воевать против фашизма. Теперь ее мужа спровоцировали, оскорбили, вынудили не выбирать время, место и силы, необходимые против этой войны.

Может быть, только сейчас Елизавета поняла смысл его усилий, силу его правды, его патриотизм… и то, какая опасность угрожает ему.

— Сашо, поищу Эмила. Не ты, а я.

Он молча сжал ей руку. Прикоснулся губами к щеке.

Доктор вернулся к столу, сел и закончил завтракать с таким спокойствием, что Елизавета испугалась.

— Сашо, будь умницей!

Он слабо улыбнулся и проговорил:

— Я обязан быть значительно умнее, осторожнее, осмотрительнее, чем раньше. Это необходимо, потому что полиция сразу же станет бдительнее, зорче и страшнее. Запомни, в эти первые часы войны, независимо от первоначального хода ее развития, я допускаю временный перевес гитлеризма. Но победим мы!